Как и многим людям, зарабатывающим себе на жизнь тяжелым умственным трудом, Эстерсону никогда не было скучно с собственными мыслями.
И ничего предосудительного в этом не было бы. Совсем ничего. Если б во время общения с собственными мыслями люди, зарабатывающие себе на жизнь тяжелым умственным трудом, не превращались в нечто среднее между глухими тетерями и слепыми котятами. Если бы во время размышлений их интуиция и чувство опасности – и без того посредственные – не отказывали вовсе…
Когда вровень с правым плечом чавкающего по мелководью Эстерсона показалось исполинское щупальце кофейно-коричневого цвета с розовыми присосками, он даже не повернул головы. Тихий, но в чем-то особенный и тревожный плеск воды за спиной его не насторожил.
Конструктор даже начал насвистывать «Сердце красавицы склонно к измене» – настолько он был беззаботен.
А потому, когда щупальце стремительно скользнуло к нему над водой и рывком обвило его правую ногу в районе голени, он был совершенно не готов к сюрпризам.
– Что за черт?!
Он остановился и беспечно опустил глаза.
Но через секунду от беспечности не осталось и следа. Эстерсона захватил в свои объятия и закружил в чумовом вальсе адреналиновый вихрь.
«Родственник твари, проглотившей „Дюрандаль“!»
«Это поисковое щупальце. Сейчас появятся остальные!»
«Пистолет не поможет», – эта мысль упредила рефлекторное движение руки к карману, где в пластиковом кулечке мирно отдыхал кустарный «ЗИГ-Зауэр».
Не то чтобы Эстерсон считал пистолет совсем уж бесполезным. Просто честно отдавал себе отчет: он скорее продырявит себе обе ноги, чем попадет несколько раз в подлое щупальце и таким образом хотя бы частично обезвредит его. Не до перестрелок сейчас!
На этом мысли у Эстерсона кончились.
И начались эмоции, достойные далеких первочеловеков, сражавшихся в древних девственных лесах с саблезубыми тиграми. Эмоции дикарей, охотившихся на мохнатых дуроломов-мамонтов с топорами из обтесанного куска кремня, вложенного в расщепленную дубину.
Это были эмоции мужчин, не знающих еще ни вина, ни поэзии.
Эмоции давних предков: невысоких, мосластых и ширококостных, одетых в недубленые шкуры и питающихся сырым мясом. Эмоции людей, успевших усвоить главное: жить – значит бороться.
Откуда только взялась в руках Эстерсона, изнеженных сенсорными клавиатурами, эта первородная сила!
Будь у него время на удивление, он бы, конечно, не преминул.
Ибо он не помнил за собой способности сокрушать и рвать, совершать невозможное и бороться с противником, многократно превосходящим тебя в силе и ловкости, не думая о том, что ты обречен.
Не успело щупальце совершить второй оборот вокруг пленной голени, а Эстерсон уже вцепился в него, поближе к тонкому кончику с чувствительной розовой присосочкой треугольной формы, обеими руками, пытаясь отбросить его прочь.
– Убирайся! – рычал он, луком изгибая спину и напрягая мускулы так, что, казалось, трещат сухожилия. – Изыди!
Напор Эстерсона был страшен.
На его мигом вспотевшем лбу вздулась черная жила. Глаза конструктора пылали ненавистью, а зубы были стиснуты до хруста – чем не хищник каменного века в человечьем обличье? Его мокрая, грязная борода и кустистые брови еще больше усиливали сходство с неандертальцем, сцепившимся не на жизнь, а на смерть с распоясавшимся криптоудавом.
– Ах ты сволочь! – орал Эстерсон. – Думаешь, получится как с Песом? Отсоси, тварь!
Интеллигентность сошла с него вместе с первым потом. Теперь он хорошо понимал Песа, все время норовившего пристрелить пару членов экипажа «Бэкона». Что же с ними еще делать было? В шахматы играть?
Наконец ему чудом удалось разжать стальное кольцо щупальца и освободить ногу. Слава Богу! Ну, если он сейчас не побежит…
Эстерсон развернулся на сто восемьдесят градусов. Высоко задирая ноги, не выбирая себе пути, он понесся по направлению к берегу, не больно-то заботясь о том, куда ступать.
Наверное, Бог хранит не только пьяных и детей. По крайней мере в тот раз повезло и Эстерсону. Он не сломал и даже не вывихнул ногу. Он ни разу не уклонился от гребня песчаной косы, который был шириной всего-то в метр, и не провалился в глубокую подводную яму из числа обрамлявших мелководье с обеих сторон.
Он даже не потерял свой драгоценный рюкзак.
«Пятьсот метров! Всего пятьсот метров!» – набатом стучало в мозгу Эстерсона. И этот набат служил ему заодно и метрономом, задающим его движениям правильный ритм.
Эстерсон не оборачивался.
И, между прочим, правильно делал.
Ибо то, что он мог увидеть у себя за спиной, было в состоянии деморализовать не только чувствительного беглеца-конструктора, но и бывалого мобильного пехотинца, привыкшего коротать вечер за очисткой боевого оружия от чуток засохших мозгов врага.
Но для совсем уж бесстрастного храбреца посмотреть там было на что.
Из зелено-серого океана за улепетывающим Эстерсоном поднималась исполинская туша, матово поблескивающая в розоватых лучах заходящего солнца.
У туши были глаза – красные и многочисленные.
У туши были уши и носы.
Тоже многочисленные, усеянные живыми ресничками и замысловатыми присосочками, колышущимися туда-сюда в причудливом ритме.
У туши был рот.
Морщинистый, шириной с транспортный порт «Андромеды». Ритмично сокращающийся и больше всего похожий на гигантский каштаново-желтый анус.
И что самое жуткое, все это имело вполне целеполагающий вид.
Глаза, например, казались внимательными и хищными. Движения ресничек и присосочек производили впечатление хлопотливой деловитости.
Сомнений не было: все
О нет, существу не составляло особого труда протянуть к Эстерсону еще пару конечностей, добрый десяток которых оно теперь вальяжно держало над водой.
И было совершенно очевидно, что справиться с ними всеми конструктор был бы не в состоянии, даже если бы каждое утро своей жизни начинал не поеданием душистого сандвича над техдокументацией, а трехчасовой тренировкой на силовых снарядах с перерывом на прием стимуляторов мышечного роста.
Даже в самом завиральном фантастическом фильме герой не справился бы с
Ибо весь вид чудовища свидетельствовал: оно нисколько не боится, ибо практически неуязвимо.
Но существо не впилось в спину неандертальцу с научной степенью. И даже не сочло нужным припугнуть его для острастки. Оно просто наблюдало.
Почему?
Быть может, в нем проснулась тысячелетиями дремавшая жалость? Или, может быть, зрелище улепетывающего двуногого эстетически захватило монстра до такой степени, что он попросту забыл о своей неведомой, но наверняка людоедской цели?
Конструктор не узнает ответа на эти вопросы. Но есть подозрение, что, будучи записанными и подвергнутыми литературной обработке, они читались бы не хуже сцены объяснения Татьяны из «Евгения
