— Непонятно мне, — Антон Борисович потер лоб, — чего этим, которые его держат, нужно? Я бы, если б уж стал такой спектакль разыгрывать, так первым делом попросил бы пацана сказать перед камерой условия освобождения. Мол, дорогой папочка, передай такому-то дяде столько-то тысяч долларов налички там-то и тогда-то. А если не передашь, то эти дяди мне головку отрежут и пришлют тебе в посылке. Так вроде бы обычно дела делаются.
— Это обычно… — многозначительно осклабился хозяин:
— А здесь, должно быть, необычное что-то.
— Хорошо. — Соловьев решительно хлопнул себя по коленке. — Кассету тебе привез кто-то? Знаешь ведь, сукин сын, кто — там эти господа А и Б? Можешь меня с ними свести, уточнить условия и все прочее?
— Попробую… — вздохнул Тихонов. — Хотя, сказать откровенно, разговаривать надо не с ними.
— А с кем?
— С Иванцовым Виктором Семеновичем, облпрокурором…
ГОСТЬЯ-4
Автобус, обтрюханный и заезженный «пазик», тяжело притормозил перед полуразбитой — из пушек ее расстреливали, что ли? — бетонной остановкой с надписью: «Лутохино». Человек двадцать выбрались из салона на сельскую улицу, переговариваясь и перебрасываясь шутками. Помаленьку стали расходиться кто куда — все были местные.
Молодая женщина в теплом платке и вывернутом на зеленую сторону китайском пуховике, вдела руки в лямки рюкзака, утрясла его на спине и, взяв в каждую руку по хозяйственной сумке, уверенно пошла вдоль улицы. Следом за ней от автобусной остановки поспешала какая-то толстая бабка с тележкой- рюкзаком.
— Милая! — позвала бабка, обращаясь к идущей впереди молодке. — Тебя не Люба звать, случайно?
— Люба… — нехотя отозвалась молодая.
— Не Потапова, случайно? Не Ивана Сергеича дочка? Люба остановилась, подождала бабку, присмотрелась:
— Тетя Катя? Корешкова?
— Ну, ну! — закивала бабка, радостно моргая. — Корешкова! А тебя-то я давненько не видела! Не сразу и узнала…
— — Я тоже не узнала, пока ты близко не подошла.
— Сколько ж ты сюда не заезжала?
— Давно, тетя Катя, лет десять, кажется. С тех пор, как мама умерла.
— И что ж ты так? Неужто времени не находила? Хоть бы в отпуск летом приехала…
— Да у меня, тетя Катя, все отпуска зимой были. А теперь вот без работы осталась.
— Ох ты! — испуганно воскликнула тетя Катя. — Выгнали, что ли? Начальству не уноровила?
— Вроде так. Под сокращение попала.
— А ты где работала-то?
— Последнее время в ларьке торговала, — неохотно ответила Люба.
— И много платили? — полюбопытствовала бабка.
— Миллион, — усмехнулась Люба, — с копейками.
— Ух ты! — позавидовала тетя Катя. — Небось жалко было с такой работы увольняться?
— Не то слово, — проворчала Люба, явно желая поскорее отвязаться от настырной старухи.
— А ты сейчас куда? Неужто в Марфутки?
— Пойду проведаю.
— Да там, поди, и нет никого. Летом-то, сей год, и то народу мало было. А сейчас так и вовсе пусто.
— Дом-то наш стоит?
— Стоит. Заколоченный. Вещей-то, не знаю, осталось ли чего. Но сам-то дом не растащили. А вот Васениных уже раскатали. У них, слышь ты, Санек где-то на югах теперь живет, сюда поболе твоего не бывал. Ну а какой-то проныра увидел, что дом крепкий, раскатал в зиму, да и вывез. Прямо целиком. Другие поободрали только, а ваш так стоит. Гладышевых дом тоже стоит. Только они его Тоньке Аверьяновой продали, как та погорела. А Тонька-то уж третий год как померла. Петька продал. Шебутной этот, тюремщик. Говорят, расстреляли его за убийства. А может, и врут, не знаю… Ты-то видала его, нет? Люба досадливо мотнула головой.
— Нет, не видала. Значит, померла тетя Тоня?
— Померла, царствие небесное. Лечила всех, лечила, а сама себя не вылечила. Внучка ее два лета приезжала, может, и на это приедет. А сына с невесткой давно не бывало. У них под городом дача, сюда не ездят.
— Понятно, — сказала Люба, — значит, нет никого в Марфутках?
— А кому ж там быть? Тонька последняя была. Летом только из Сидорове приезжают да из города. А зимой туда и тропы нет. Дорога только до фермы доезжена. Там летом какие-то городские чего-то ладить взялись.
— Пришли мы, теть Кать, — напомнила бабке Люба. — Ты ведь здесь живешь?
— Здесь, Любаня, здесь… Так ты чего, взаправду в Марфутки собралась? Не ходи. Не трави душу зря. Лучше у меня оставайся. Все равно там и печь не затопить небось. Меня-то ты не стеснишь, не сомневайся. Одна живу. Старший в Ленинграде обосновался, женился опять, молодую взял, лет на десять разницы. Но три года не бывал, добро хоть письма шлет да посылки изредка, Младший развелся, в Сидорове устроился, на ДОКе.
— Он, что ли, лыжи оставил? — спросила Люба, указывая на пару потертых «Эстонии» с металлическими палками, стоящих на крыльце.
— Он, — подтвердила бабка, — в ту пятницу приезжал, зайца полевал. Делать больше нечего. Вольный казак! Ты-то замуж не выходила больше?
— Кому я нужна, теть Кать? — без особого кокетства произнесла Люба. — Старая уже, тридцать пять скоро.
— Неужто? — удивилась старуха. — А на лицо так и тридцати не дашь… И детей, значит, тоже не было больше?
— Нет. Как-то обошлась… Вот что, тетя Катя. Я у тебя сумки оставлю, а на лыжах все-таки до Марфуток добегу. Погляжу, как там и что.
— Ты гляди, темнеет уже. Там волки гуляют. Мой-то, когда по зайцев ходил, лося разодранного видел.
— Да сейчас два часа всего, — сказала Люба, — раньше полпятого не стемнеет. Так я беру лыжи?
— Бери, коли охота. Валенки его возьми, давно просохли, не боись. У тебя сапоги хоть и без каблуков, а на лыжах неудобно будет. Сумки-то с чем? В тепле не протухнет?
— Нет, там тряпье разное, — ответила приезжая, затаскивая сумки на крыльцо, а затем в сени. Там же, в сенях, Люба сняла сапоги, и бабка подала ей большущие черные валенки без галош и толстые носки из грубой серой овечьей шерсти.
— Налезет? — позаботилась тетя Катя.
— Ништяк! — оценила Люба, притопнув валенками.
— Чего? — не поняла бабка.
— Нормально все, — ответила Люба, уже выходя из сеней на крыльцо и забирая оттуда лыжи.
— Рюкзак-то чего не сняла? — спросила тетя Катя.
— Своя ноша не тянет. — Люба положила лыжи на плечо и вышла за калитку с рюкзаком за спиной.
До околицы гостья добралась пешком, а затем углядела лыжню, должно быть, проложенную бабкиным сыном. Вела она примерно в том направлении, какое требовалось Любе. Развязав лыжи, она вдела валенки в крепления из брезентовых ремешков с задниками из клистирной трубки и двинулась по лыжне к лесу.
Солнце и впрямь висело довольно низко. Длинная ломаная тень лыжницы растянулась по снегу на добрый десяток метров. Проскользив под горку до опушки — раза три оттолкнулась палками, не больше, —
