«Знаешь, Саша, чего я боюсь больше всего? Нет, не смерти. Я боюсь людей с вялой душой. Такие ничему не удивляются, ни за кого не отвечают, ничем не гордятся. Очень боюсь, что однажды сам стану таким».
Не станешь, Колька. Теперь уже никогда.
И, когда мысли мои подошли к этому скорбному выводу, лейтенант Пушкин заплакал.
Слезы выползли из-под налившихся свинцом век и растеклись по щекам. Моя печаль и моя память сплющили меня, как асфальтовый каток пустую банку из-под ситро. Оцепенело, стало полумертвым вдруг и мое тело – оно как будто растеряло свои защитные оболочки и погрузилось в реактивный гул спятившей воды за стеклом.
Когда я открыл глаза, за прозрачным фонарем катамарана было светло. Конечно, светло лишь по сравнению с чернильной пастью Водопада-Минус. По нормальным же, земным меркам просто сумеречно.
Катамаран в горизонтальном положении. Подскакивает на мелкой волне.
«Значит, все-таки выплыли», – удовлетворенно отметил я. Мне даже показалось, что я слышал – где-то на закраинах сознания, – как громыхнул о воду наш катамаран, подошедший, судя по скрипам и стонам, к последней черте. «Подсолнух-1» пробкой вылетел из жерла Водопада, пролетел метров триста по баллистической траектории в авангарде пенного потока и вновь приводнился (такой сценарий обещал нам Вохур, который клялся Светом, что сам совершал это путешествие не менее двух дюжин раз).
Я машинально повернулся к Тане. Как она? Однако никакой Тани на соседнем кресле не наблюдалось.
Я зажмурился и вновь открыл глаза. Неприятное ощущение – как будто песка кто сыпнул.
Отстегнул ремни. Встал.
Ах вот она где! Нашлась!
Таня сидела… на коленях у капитан-лейтенанта Борзункова. Нежные Танины руки – на оплетенном грязной кожей руле катамарана, этакой массивной лемнискате. Нога – на акселераторе. Таня заерзала – искала положение поудобнее.
Ревниво екнуло мое сердце. Везет же Борзункову! Ко мне на колени Таня ни в жисть не сядет, как ни упрашивай!
Однако сам Борзунков был не в состоянии радоваться своему счастью. Поскольку пребывал без сознания – голова безвольно запрокинута назад, шлем снят, вообще непонятно куда делся. Сквозь полуприкрытые веки поблескивали желтоватые глазные белки. Обморок? Заснул? Умер?
Тут же и Перемолот. Выглядит не лучше. Тело безвольно повисло на ремнях, щеголеватый чуб почти касается приборной панели, руки – как крылья мертвой птицы. Шлема, кстати, тоже нет.
Оба с ума сошли? Душно им стало, болезным?
Рядом с Таней, в проходе, стоял, наклонившись к ней, Иван Денисович. К счастью, живой и здоровый. Он что-то объяснял Тане, но я не мог разобрать что. Звуки убегали, расплывались, как капли керосина на воде. Растягивались, «ооо-ууу-э-иии-ууу»…
Я попытался крикнуть что-то бодрое, вроде «Что там приборы? Как живете-можете?» Но вместо членораздельной речи мои уста исторгли лишь бессвязное угрюмое му-ме-мычание.
Правда, Иван Денисович меня услышал.
Он обернулся ко мне. Улыбнулся – одними глазами. Его лицо было измазано машинным маслом и кровью. На впалых щеках нашего командира серебрилась седая щетина. Все-таки он уже очень и очень немолодой человек. Может быть, ему лет семьдесят даже. Или восемьдесят. Хотя обычно он выглядит от силы на сорок. Но ведь всякое может быть. Медицина у нас – тьфу-тьфу-тьфу. Бери молодости столько, сколько сможешь унести!
Я делаю Индрику знак рукой и понимаю, что невыразимо, чудовищно ослабел.
Передо мной крутит кудрявой башкой семасиолог Терен. Вот он пихает локтем Ардара, тот просыпается и начинает с неуместным рвением тереть глаза кулаками. Совсем еще ребенок…
Все это напоминало так называемый «осложненный выход» из Х-матрицы. При условии, что все отрицательные моменты мы умножим на десять…
«Ну почему Вохур не предупредил? Трудно ему было? Нет, все-таки манихеи – не люди. Это черти какие-то! К чему было заливать про „никаких особенных ощущений“?! Пожалел бы хоть своего племянничка… Детеныш на вурдалака стал похож».
Это уже потом, спустя несколько дней, я подумал, что, возможно, пережитый нами психический катаклизм был обусловлен теми роковыми изменениями, которые произошли на Глаголе уже в начале июня в связи с набирающими силу процессами его трансформации. И что, возможно, во времена золотого века манихейства путешествие это было достаточно комфортным. Но тогда я просто злился. Очень злился на Вохура.
Я закрыл глаза. И на несколько секунд вновь пустился в одиночное плавание по зыбким волнам небытия. На сей раз – даже без Кольки.
Стыдно сказать, но я пришел в себя самым последним. Когда катамаран уже стал на якорь возле острова.
А ведь история была феноменальной.
Когда наше утлое суденышко было захвачено Водопадом-Минус, все его пассажиры с неотвратимостью, свойственной всем настоящим катастрофам, начали впадать в измененное состояние сознания.
Поражала однообразием клиническая картина. Тяжелеет тело, слипаются глаза, мозг погружается в отходы собственной жизнедеятельности (вариант для оптимистов: в сладкий туман иллюзий). Кто, как я, шастал по чащобам воспоминаний. Кто, как Перемолот, обсуждал с женой грядущий ремонт в квартире. А кто, как семасиолог Терен, сочинял трактат на актуальную научную тему. Так или иначе, от реальности мы все отключились.
А между тем злотворные дэвы Глагола не дремали.
Наступил критический момент, когда Водопад-Минус выплюнул наше плавсредство и нужно было очень быстро уходить к острову на полной скорости. В противном случае произошло бы то, чем пугал нас добрый дедушка Вохур: нас уволокло бы в мальстрим парного Водопада-Плюс, откуда даже жабернодышащие манихеи не возвращаются.
Плюхнул брюхом о воду наш «Подсолнух-1». Содрогнулся от носа и до кормы. Однако выдержал. Выдержали и двигатели. Но что в них толку, если рулить некому? Если старший лейтенант Перемолот распевает казацкие песни, а капитан-лейтенант Борзунков заблевал стекло своего шлема?
А эти подлые двигатели, которые выдержали, волокли нас именно туда, куда не надо: в окаймленный серой пеной водоворот, ввинчивающийся в океанскую пучину с напором электродрели.
Спас нас чоруг по имени Эль-Сид. Тот самый, с планетолета «Счастливый».
По крайней мере так утверждала Таня.
– Вы понимаете… мне… ну как сказать… приснился, что ли, Эль-Сид… Строгий такой, в блестящей юбке, будто железной. Они такие в торжественных случаях надевают. Он сказал мне, так строго: «Таня, ты же обещала уделять мне внимание, когда я умру? Думать обо мне?» Я действительно обещала, но, конечно, мало про него думала. Просто как-то не получалось. И страшно было. Ну и потом, я была уверена, он все равно не узнает, даже если я буду вспоминать его каждое утро… В общем, я ему так и сказала. Поблагодарила его за все. Извинилась. «Теперь я на тебя не обижаюсь. Теперь я знаю, что ты была очень занята». Это он мне так сказал. Он вообще добрый такой, понимающий. Нам бы всем с него пример брать. А я тогда сказала: «Не обижайся. Ты же знаешь, я тебя люблю!» А он мне и говорит: «Я тебя тоже люблю. Поэтому я к тебе и пришел. Тебе и твоим товарищам грозит большая опасность! Ты должна немедленно проснуться!» Я, конечно, возмутилась. «Я не сплю!» – сказала. Тогда я и правда так думала. «Нет, ты все- таки спишь, Татьяна! Но сама об этом не знаешь! Сейчас же проснись. Иначе я сделаю тебе больно!» Я засмеялась и попросила, чтобы он уходил. Я не люблю сны, где мне угрожают и всякие глупости говорят. Но он не обиделся. И не ушел. В общем… он вдруг взял… ну даже не знаю, как объяснить… в общем, взял и клешней резанул меня по щеке! Мне стало больно и страшно обидно! Ведь все-таки лицо! Еще и кровь потекла. От этого всего я… тут же проснулась. И увидела, что нас уносит течением. И что мы движемся прямо туда… куда нам совсем нельзя! Я быстренько отстегнула свои ремни и села вот… на Борзункова. Но тут стало ясно, что я не знаю, куда нужно давить и что нужно крутить. Вот пришлось разбудить Ивана
