произошел между Индриком и академиком Двинским. Даю голову на отсечение – этот разговор непременно войдет в историю науки. Или по крайней мере в секретную – до поры – часть этой истории.
Академик говорил своим неповторимым скрипучим, хорошо поставленным в аудиториях МГУ голосом. Разве что интонации его из раздумчиво-занудливых стали теперь агрессивно-желчными, а лицо осунулось, заострилось и стало похоже на крысиную морду.
Константин Алексеевич давно перестал донимать военных, а заодно и Ивана Денисовича своими гипотезами и своими требованиями – не то махнул на все рукой, не то был занят производством еще более актуальных гипотез и требований. Однако, судя по надменному лицу Двинского, он был невероятно доволен своей решимостью снова наладить диалог.
– На протяжении довольно протяженного отрезка времени я пытался объединить все многообразие физических феноменов, имеющих место на этой невообразимой планете, неким подобием непротиворечивой научной гипотезы, – говорил академик. – И восемьдесят процентов феноменов я одолел!
– Восемьдесят процентов – отличный результат, – уважительно отозвался Индрик.
– К сожалению, добросовестность не позволяет мне назвать этот результат неплохим. Научную теорию я бы уподобил кораблю. Как корабль не может на восемьдесят процентов плавать, а на двадцать тонуть, точно так же и научная теория обязана плавать на все сто процентов!
– А как же исключения, которые, как считали древние римляне, лишь подтверждают правила?
– Только не нужно впутывать сюда древних римлян, которые считали, что мыши самозарождаются в грязном тряпье, а земля стоит на трех китах! – склочно парировал Двинский. – Древние римляне пусть остаются в своем Древнем Риме, раболепствуя у трона своих чудовищных… цезарей. Современная научная теория должна отвечать требованиям современности, то есть быть безукоризненной! Вот так!.. Так о чем это я? Ах да! Главный предмет моего беспокойства состоит в том, что упомянутые восемьдесят процентов феноменов я могу увязать воедино только при условии, что приму гипотезу о наличии внутри Глагола так называемых эсмеральдитовых масконов.
– Но всего лишь неделю назад вы в моем присутствии называли эсмеральдитовые масконы мистикой! – воскликнул Индрик.
– Я и сейчас их так называю! – оживился академик. – И буду называть! Ведь эти масконы – суть гипотетические, умозрительные образования! Большинство солидных ученых, и в том числе ваш покорный слуга, не верят в их существование!
– Однако если я правильно вас понял, на основе этой мистики вы построили теорию…
– Вот именно! Построил! Это был единственный способ построить что-либо… Вот поэтому-то я временно, понимаете, именно временно, в их существование верю! Мой учитель, профессор Пальченко, любил повторять: лучше иметь плохую гипотезу, чем не иметь никакой!
– Мой учитель говорил мне приблизительно то же самое, – кивнул Индрик. – Но как же быть с оставшимися за бортом вашей гипотезы двадцатью процентами феноменов? Могут ли масконы объяснить их?
– Представьте себе, нет! Для этой цели мне придется привлечь еще более несусветную гипотезу! Собственно, я это уже сделал. – Двинский стушевался и спрятал глаза. Вид у него был сконфуженный, словно он только что привселюдно сознался в том, что, втайне от законной супруги, имеет любовницу, да еще и наследника от нее прижил.
– Я весь внимание, Константин Алексеевич!
– Назовите меня идеалистом! Назовите меня чудаком! Назовите меня, в конце концов, мистиком и гностиком! А ведь такие, как академик Балаян и его прихлебатели, не упустят случая это сделать!.. Но я полагаю… я действительно полагаю, что оставшиеся двадцать процентов феноменов можно объяснить, если опереться на реакционное, мракобесное учение профессора Резника о хрононовом излучении.
– О чем, простите? – поинтересовался со своего места Колесников.
– О хрононовом излучении, – глядя на генерал-майора своими по-детски близорукими глазами, повторил Двинский и нехотя снизошел до объяснений: – Выражаясь крайне упрощенно, Резник утверждает, что эсмеральдитовые масконы периодически испускают в пространство мощные пучки хрононов.
– Это что-то из области… Космической инженерии? Эти хрононы?
Честно говоря, я глубоко сомневался в том, что Колесников знает, что такое «эсмеральдитовые масконы», а потому не совсем понимал, зачем он вдруг начал интересоваться хрононами.
– Хронон – это, товарищи, не что иное, как гипотетическая частица… – с ленивой лекторской растяжкой произнес Двинский, как будто перед ним сидели не полковники да генерал-майоры, а студенты первого курса. – Все мы знаем, что некоторая часть физических феноменов микромира может быть объяснена, если мы будем интерпретировать время как особого рода излучение…
– Ах да! Конечно! Вспомнил! – перебил Двинского Колесников. – Что-то мы такое изучали на факультативе… в гимназии. Между тем мой долг поторопить вас. Все-таки уже идет погрузка на корабли…
Двинский гадливо поморщился – как будто обнаружил в ароматной ресторанной котлете седой волос шеф-повара. Однако просьбе Колесникова внял.
– Если переходить сразу к основному следствию из этого безответственного учения – я имею в виду, конечно, учение самозванца Резника, – то считаю нужным заметить: я никогда не подпишусь под подобной ахинеей. И уж, конечно, не возьмусь выступить в защиту этих… детских фантазий на уважаемом научном конгрессе! Но здесь, в порядке, так сказать, эксперимента, признаюсь… – Двинский сделал паузу, как цирковой конферансье перед объявлением самого убойного номера программы, и торжественно провозгласил: – Через хрононы может быть объяснена ретроспективная эволюция!
– При чем здесь ретроэволюция? – спросил Колесников, состроив недовольную мину.
– Как это при чем? Да при том, что, возможно, именно хроноизлучение эсмеральдитовых масконов, расположенных в недрах Глагола под слоем джипсианских астероидов, и обуславливает ретроспективную эволюцию у тех, кому мы противостоим! Я имею в виду, конечно, Конкордию!
– Ну и?
– И если планета Дунай, как предостерегает нас господин Локшин, и впрямь вот-вот уничтожит планету Глагол, то вместе с ней утратит целостность и констелляция эсмеральдитовых масконов, излучающая хрононы! Стало быть, ретроспективная эволюция во всей Сфере Великорасы либо прекратится полностью, либо радикально изменит свое течение!
Двинский смолк. Молчали и все собравшиеся.
Я лично думал об официантке Забаве и других муромских девках. Что же это они, после импакта кокошники носить перестанут? Допустим. Но что они тогда начнут носить? Беретики? Шапочки с бумбончиками? Сомбреро? А ведь жаль. Кокошник – ужасно живописный головной убор. Жемчуга сияют, золотые нити вьются, не девка, а царевна-лебедь…
Или, допустим, клоны. Если Глагол взорвется, они собак из священных животных разжалуют. И будут их в квартирах своих малогабаритных разводить. Сейчас-то это дело у них запрещено, поскольку унижает честь и достоинство сакральной зверюги. Будут мыло из собак варить, на цепь их сажать… Жалко! Хоть в одной культуре собака – друг человека не на словах, а на деле… А теперь – что? Как говорил миляга Ходеманн, аллес капут?
Никогда бы не подумал, что буду так переживать за судьбу планеты, которую иначе как «чертовой» и «проклятой» никогда не называл!
Первым заговорил Колесников:
– С какой же, интересно, скоростью движутся эти ваши… хрононы?
– Их скорость равна практической бесконечности, – отчеканил Двинский. – Хотя и несколько меньше бесконечности теоретической.
– Получается, если Глагол завтра погибнет, послезавтра утром – и не позже – вся Великораса проснется… как бы… с похмелья? – предположил Индрик.
– Не вижу в этом ровным счетом ничего трагического, – твердо сказал Колесников. – Народному Дивану давно пора перестать мыслить и действовать так, будто сейчас седьмой век от Рождества Христова! Вся эта их средневековая подлость, пещерная хитрость, бессмысленная жестокость и религиозный фанатизм – они у меня уже вот где! Так что если пехлеваны с заотарами проснутся вдруг в нашем, родном двадцать седьмом веке, все прогрессивные народы Великорасы будут это только приветствовать. Персидскому безумию давно
