выразиться… болтливая, шумная. А ведь там должна быть тишина. Совершенная. Космическая.
– Самокритично.
– Да чего уж – чистая правда… Это я себя еще приукрашаю. Но давайте не будем обо мне. Лучше скажите, в чем суть войны – по-вашему. Зачем это все? Зачем смерти?
– Знаете, Александр… У чоругов есть такая метафора: природа – это котенок-самочка. Представьте себе, у них тоже есть кошки! Вот ты бросаешь котенку яркий мячик – он несется за ним, задрав хвост, такой трогательный, азартный, усатый-полосатый, гонит его лапкой по комнате, переваливается с ним через спинку, урчит, прижимает ушки… Котенку все равно, в каком направлении катится мяч. Главное, чтобы он все время двигался. От этого-то движения котенок и получает удовольствие. Такой игрой котенка-природы чоруги и представляют себе круговорот жизней и смертей. Они для чоругов неразделимы, в древности даже существовала одна общая пиктограмма, для обозначения того и другого… Так вот, котенку-природе, согласно представлениям чоругов, все равно, люди живы или умерли. Он, глупыш, радуется самому движению мяча – от жизни к смерти, от смерти – к новой жизни. Котенок обожает свою игрушку в любой точке пространства. И радуется вне зависимости от того, в какую сторону мячик мчится. Иными словами, природе все равно – убивать нас, исцелять нас или вдыхать в нас новую жизнь. Она играет и в этой игре выражает свою любовь к нам, козявкам. Играя в игру «жизнь-и-смерть», она становится счастливой. Таким образом, война в координатах чоругов означает, что котенок немного заигрался… Когда я услышала об этой метафоре впервые, она показалась мне издевательской. Почти дикой. Но теперь, после «Счастливого», все изменилось.
– Глубоко копаете, Таня… – задумчиво сказал лейтенант. – Мне даже как-то не по себе стало… Буду обдумывать на досуге. Может, до чего-нибудь додумаюсь утешительного?
– Я не хотела вас расстраивать, честное слово!
– Да вы меня и не расстроили, Таня.
– Тогда почему ваши глаза стали такими… холодными?
– Просто подумал о тех мячиках, которые котенок загнал за диван слишком рано.
– Лучше бы вы задали мне какой-нибудь другой вопрос. Не про войну, – нахмурилась Таня. Она поймала себя на странном, новом умении – чувствовать кожей душевную боль своего собеседника. Это получилось как с мафлингами…
Боли у офицера Пушкина было много. Тане стало не по себе.
– Другой вопрос? Что ж, задаю! – Лейтенант волевым усилием стряхнул с себя грусть и улыбнулся. – Скажите мне, Татьяна, в чем суть научной работы?
В Таниных глазах заиграли смешинки.
– Еще великий физиолог Иван Павлов отмечал, что суть научной работы – в борьбе с нежеланием работать!
Они расхохотались так громко и заразительно, что слонявшаяся поодаль компания – офицеры в обществе хорошеньких женщин – как по команде обернулась в их сторону. В некоторых взглядах читалось неодобрение – мол, это еще что за невоспитанная парочка? В других – «везет же людям!»
Не раз и не два Таня и Александр возвращались к Ричарду Пушкину. Таню не радовали эти возвращения. Впрочем, и не удивляли. Ведь как ни крути, а Великий Ричард был их с Александром Пушкиным единственным
Имелось и еще кое-что, о чем Таня старалась не думать, но что она отчетливо осязала своей чувствительной душой. Русоволосый лейтенант, догадывалась Таня, не случайный гость в ее жизни. А раз так – лучше сразу объяснить все. Без недомолвок.
– Так все-таки ухаживает за вами мой папа или нет? – спросил лейтенант Пушкин шепотом, наклонившись к самому Таниному лицу. Сигарету он держал на отлете, чтобы не дымила в глаза.
– Отчасти, – сказала Таня.
– Что это значит? Да или нет?
– В культуре рефлексивных цепочек это значит «да».
– В моем гуманитарном образовании имеется масса досадных пробелов. Например, я не знаю, что такое «культура рефлексивных цепочек»… – признался лейтенант. – Вот если бы здесь был мой друг Коля, он бы… А, впрочем, не важно… Лучше объясните.
– Ему
– Понимаю. Тогда поставим вопрос по-другому: кажется ли вам, Таня, что вы отвечаете на его ухаживания?
– Нет. Мне так не кажется, – твердо сказала Таня.
– А как же рефлексивные цепочки? – спросил лейтенант, как показалось ей, с подковыркой.
– Никак!
– Вы не вводите меня в заблуждение? – переспросил лейтенант. Он больше не улыбался. – Только поймите меня правильно. Я испытываю некоторую неловкость, когда думаю о том, что… ну… в общем, вы меня, наверное, уже поняли.
– Ага. Сейчас я попытаюсь объяснить. Только не обижайтесь, если мое объяснение вас шокирует. Моя лучшая подруга Тамила любит повторять, что мужчины – они как туалетные кабинки азиатского вокзала: либо уже заняты, либо в них вообще не хочется заходить.
– Остроумная девушка эта ваша Тамила!
– Еще какая! Но дело не в том… Только вы не обижайтесь, Александр, но ваш папа он… как бы это выразиться… совмещает в себе оба этих качества! Он и занят, и… Но вы – вот вы, например, совсем не такой!
Но не успел лейтенант ответить на странную Танину любезность, как на лестнице, ведущей в стеклянную коробку, освещенную лишь одной желтой лампой с надписью «выход», появился… сам Ричард Пушкин! Таня испуганно прикрыла губы рукой. Лейтенант страдальчески скривился.
– Легок на помине, – шепотом прокомментировал он.
Не сговариваясь, Таня и Александр развернулись к лестнице спинами и вжались носами в стекло, словно бы зачарованные неким невиданным зрелищем на улице. А вдруг не заметит? А вдруг пройдет мимо?
Как же!.. Великий Ричард сразу нашел их. Учуял, что ли, по запаху?
– Ах вот вы где, негодяи! – возопил режиссер. – С ног уже сбился вас искать! Что вы тут делаете в темноте? А?
– Мы курим, папа, – процедил лейтенант.
– Я бы, кстати, тоже не отказался. Дай-ка, сына, табачку, или как там у вас в армии говорят?
– У нас в армии говорят «закурить не найдется?»
– Ты чего собачишься, Сашка? – поинтересовался Ричард, затягиваясь. – Что я тебя в первый ряд не посадил? Так надо было заранее это самое…
– Все в порядке, папа. Не нервничай.
– Кто нервничает? Кто нервничает, ты скажи? Я? Да ни в жисть! Я на волне успеха! Я в восторге! Триумф! Овация! Нас полчаса не отпускали со сцены! Да я не припомню такого со дня премьеры «Чапаева»! – Как вдруг Ричард Пушкин смолк, закашлялся и уже совсем другим голосом, хриплым, усталым поинтересовался: – Что за сено ты куришь?
Лейтенант достал из кармана пачку сигарет «Московские» и молча продемонстрировал отцу.
– Так я и думал – отрава! Я, если хочешь знать, люблю кишиневский табак… Хорошо провяленный! Сортный! Без всех этих сучьев! Вот тебе, кстати, история: когда мы были с гастролями в Кишиневе, еще до твоего рождения, там одна женщина хорошая была, мы с ней дружили… Жена директора местной табачной фабрики. Так она мне подарила блок «Смуглянки» – настоящей, коллекционной… Вот это была вещь!
– Папа, ну где я тебе возьму «Смуглянку» на Восемьсот Первом парсеке?
Таня и Александр переглянулись. В обществе режиссера обоим было тягостно. Но просто взять и уйти им не хватало решимости. Да и куда, собственно, идти? На мороз? В руины? А ведь еще фуршет…
Народу в окрестностях аварийного выхода становилось все больше – счастливые зрители сходили по ступеням, громко обсуждая спектакль. Судя по долетавшим до Тани обрывкам разговоров, мюзикл и впрямь был воспринят с небывалым энтузиазмом.
