ясно, люди ли они. По виду люди, а в остальном?»
Элай сидел в крохотной каюте двухъярусного, поразительно быстроходного файеланта. Элай предавался размышлениям, что в принципе случалось с ним нечасто.
Вначале Пелны взяли его в плен. Зачем им пленник из Сармонтазары? Ну, допустим, нужен.
Затем они привезли его в свою столицу. Содержали, словно поросенка, которому назначено быть главным украшением праздничного стола, ничего не объясняя, ничего не обещая. Потом ни с того ни с сего этот ненормальный – кажется, его зовут Тарен Меченый – объявляет ему, что отпускает его с миром, шлет его батюшке Элиену сердечные извинения в чудовищной ошибке, которая, мол, произошла не по его вине, и сажает на корабль.
И вот он снова заперт в каюте. Однако почести, которые оказывают ему Пелны, – воистину царские.
Зачем, спрашивается, было устраивать весь этот идиотский спектакль с пленением? Чтобы под занавес отправить его на родину, под крылышко к папе, то есть сделать то же, что и так собирался сделать Герфегест?
Элая тошнило. Файелант еще не успел выйти из гавани, а его бедную голову уже стиснул колючий обруч боли. Живот вспучился, в кишках оглушительно забурлило – съедобные улитки, одиозный деликатес Дома Пелнов, остались не понятыми сармонтазарским желудком Элая. Но дело было даже не в улитках. Элай знал: в свои права вступала госпожа морская болезнь.
Страдальчески скривившись, Элай вызвал рвоту пальцами.
Не бывать ему, Элаю, моревладетелем.
Он лежал на узкой койке, погруженный в дремоту. Обманные видения скрашивали страдания его плоти. Он видел Харману, примеряющую перед зеркалом дивное бархатное платье цвета полевых васильков. Вот она проводит обеими руками по талии, оправляет складку на боку, прикалывает на лиф щедро оконтуренную рубинами брошь. Герфегест, некстати нарисовавшийся неподалеку от супруги, подает Хармане костяную гребенку. Вдруг Хозяин Гамелинов оборачивается к нему, к Элаю, улыбаясь сомнительной улыбкой всепрощения. Не в силах сносить общество Герфегеста, Элай скосил глаза в сторону и увидел Гаэт, свою мать. Не замечая сына, она с чувством распекала служанок. Надув губки, девушки боязливо теребили рюши на передниках. В одной из девушек Элай узнал Ийен. Элай отвернулся, но там снова была Ийен. Она азартно совокуплялась с Вадой, который беззаботно лузгал крупные тыквенные семечки. Очень скоро Ийен исчезла, зато Вада, жертва свирепых налимов, по большей же части – собственной глупости, – был теперь распростерт на дне лодки, той самой лодки…
Элай дремал, а потому не почувствовал, что файелант совершил несколько энергичных маневров. Он не слышал, как бранятся матросы и как капитан совещается с двумя знатными Пелнами, которых Тарен Меченый отрядил сопровождать Элая в его путешествии. И он, разумеется, не видел, как корабль наконец опустил парус и отдался во власть другому файеланту, плавучей четырехъярусной громадине.
Но даже если бы Элай мог видеть и слышать все, он едва сумел бы насладиться интригой.
В полумесяце на носу четырехъярусного файеланта он бы не узнал герба императора, в угрюмом альбиносе с красными, словно у белого кролика, глазами не узнал бы самого императора Торвента Мудрого. Свирепый же карлик с двуручным топором был бы для него просто незнакомым уродцем, а не знаменитым неубиенным Горхлой. Скучно быть чужестранцем!
Когда дверь в каюту Элая распахнулась и на пороге показался озабоченный коротышка, сын Элиена остался безучастен. И даже когда тот сказал: «Вы свободны и находитесь под попечением Его Величества императора Торвента Мудрого» – Элай только вяло кивнул. Тут его снова стошнило.
На пристани Лорка собралась порядочная толпа. Благородные, не очень благородные, совсем не благородные – одним словом, Пелны, их законные дети, их ублюдки, а также их рабы и слуги.
Зрелище обещало быть отменным. Публичная казнь – безотказное средство для взбодрения воинов, утомленных недавними доблестями. Помимо прочего, публичные казни сплачивают народ и стимулируют политическую интуицию. В том смысле, что всем сразу становится интересно, кто будет следующим.
Тарен Меченый успел зарекомендовать себя дальновидным Хозяином Дома.
Он не пожалел денег на увеселения по случаю победы. Он положил вдовам воинов, павших в Наг- Нараоне, щедрое вспомоществование (благо золотишка в том же Наг-Нараоне сыскалось видимо- невидимо!). И вот теперь – публичная казнь преступницы, ведьмы и мужеубийцы, Хозяйки Дома Гамелинов.
Это ли не зрелище, о котором мечтал каждый Пелн?
Тем более что имеют место быть оригинальные новшества. Харману казнят не так, как принято казнить благородных. Строго говоря, благородных вообще казнить не принято. Либо они погибают, сраженные мечом врага, либо мрут от яда. А вот Харману – казнят, уравняв в статусе с женой угольщика или, допустим, рыбака.
Ее посадят в железную клеть и опустят на дно бухты. Причем сделают это медленно. Чтобы каждый Пелн смог насладиться последними судорогами негодяйки, разглядеть гримасу неподдельного отчаяния на ее прекрасном лице.
А когда Хармана утонет, можно будет возопить «Отмщение свершилось!» и идти по домам, драть жен и своячениц с утроенным усердием.
Тарен Меченый и Сильнейшие Дома Пелнов заняли свои места на богато декорированном возвышении в центре набережной.
Разгоряченные до предела зрители (а ведь некоторые заняли места еще затемно) обиженно загалдели. То и дело слышались крики «давай», «сколько можно!», «топи суку!» и призывы к войне. «К чему призывать здесь к войне, когда Пелны последний месяц только войною и питаются?» – поморщился Тарен и подал знак палачу.
– Да свершится отмщение!
– Вот она! Смотрите, это она, гадина! – заорал воин с обезображенным фурункулами лицом. Ему удалось занять место в одном из первых рядов импровизированного театра. Когда в сопровождении стражей на пристани Лорка появилась госпожа Хармана, его сердце едва не разорвалось от шипучего восторга, который он по недомыслию принял за клокочущую ненависть.
В ночь перед казнью Хармана не сомкнула глаз, ибо это и впрямь верх глупости: проспать последние часы своей жизни.
Тарен Меченый, ничтожный самонадеянный дурак, конечно, подпортил ей последнюю ночь на земле, но зато и она не отказала себе в удовольствии как следует над ним покуражиться.
Тогда, ночью, она так и не решилась прибегнуть к помощи стального мотылька. Ее проницательности хватило на то, чтобы осознать: она не сможет убить опытного мечника Тарена, ее силы на исходе.
Хармана не струсила, нет. Она попросту видела свое поражение, видела свое складное белое тело, изуродованное клинком Тарена, столь же отчетливо, как видела теперь бледно-желтое солнце, спеленатое холодной взвесью осеннего облака.
О да, магическая сила госпожи Харманы, на которой столько лет держалось могущество Дома Гамелинов, неумолимо иссякала, словно родник засушливым летом. Теперь, когда Игольчатая Башня разрушена, она, Хармана, уже никогда не сможет стать прежней. В Лорке все враждебно ей, и даже случайные взгляды Пелнов пиявками высасывают из нее жизнь. Гамелины сделали Пелнам много зла. Что теперь удивляться?
Днем раньше она гадала над серебряной чашей. Да, теперь она знает, что Герфегест жив. Это утешило Харману, но само гадание опустошило все схроны ее магической силы.
Теперь ее, некогда сдвигавшую мановением руки валуны, а мановением чресел – целые скалы, не хватит даже на то, чтобы разогнуть прутья железной клети. Той самой, в которой ее собираются спустить на дно морское.
– Ты, Хозяйка Дома Гамелинов, виновна в гибели наших родичей, доблестных сынов Крылатого Корабля. Вероломно приуготовляя их гибель, ты… – загнусил Тарен Меченый, театрально тыча в Харману перстом.
«Гляди-ка – само негодование! Вчера небось держался скромнее». – Хармана презрительно сощурилась.
