особенно.
— Пожалуй, да, — осторожно отозвался Фриче. — Фаненюнкер Инго Ортруд командовал наблюдательным постом, представлен к нарукавной ленте «Турция».[35] Или — вот! Незадолго до начала боевых действий батальон подобрал и выходил единственного спасшегося с советского парохода, подвергшегося бомбардировке британцев. Подросток, воспитанник интерната. Из-за плохого понимания русского при оформлении аусвайса записан как Гейнц Гудериан и оформлен для постановки на довольствие, как кандидат в егеря.
Раздались смешки присутствующих — некоторые сотрудники министерства были в курсе «безумной переписки» Гудериана и фон Браухича.
— Во время боя мальчик уничтожил до отделения пехотинцев и танк. Представлен к знаку «За ранение», рассматривается возможность награждения Железным крестом.
— Ну вот, вот же! — воскликнул Геббельс. — Можете, когда захотите! Дайте статьи во всех газетах уже в это воскресенье! Германия должна знать своих героев.
— А вас не смущает, — подал голос Розенберг, — что мальчик, в некотором роде, русский?
— Мы добиваемся не правды, а эффекта, — отмахнулся от него Геббельс. — К тому же по документам-то он Гудериан, не так ли? Будет фольксдойче. А с награждением орденом надо бы ОКХ поторопить. Да, и узнайте у Риббентропа статус парня. Если он еще не связывался с русскими по его поводу, то лучше пускай этого и не делает.
Балыкесир (Турция), 9-я Авиабаза ВВС.
03 апреля 1940 года, 08 часов 17 минут.
— Nemoj me jebat![36] — в сердцах произнес капитан ВВС Югославии Зелемир Рукавина, глядя на свой розовый IK-3! Только теперь он понял слова командира эскадрильи о том, что командование решило произвести эксперимент с окраской боевых машин, для лучшей опознаваемости «свой-чужой».
— Hai, in puii mei, dati incoace![37] — замер рядом с ним румынский локотенант Ионеску и уставился на свой, покрашенный диагональными белыми и красными полосами Р.24.
— Во халера! — послышался со стороны русской эскадрильи громовой голос майора Хацяновича. — Гамон! Механик, а ну стой, сярун! Стой, каб ты здох, лайно запорхатьское, маркитун, струк мехам ляснуты, мярзотник тыкнутый! Стой! Каб цябе трясца, ашалоток, прышчырак, ёлупень трясцанутый, шмонька дзюшкая, маздан, джинджик барыльный, халиба, вахлак прастакаваты, дупа конячья! Стой!
Майор вылетел из-за самолетов в весьма растрепанных чувствах, такой же форме и с черенком от лопаты в руках. Обведя окружающее пространство налитыми кровью глазами, он остановил свой взгляд на машине Рукавины и охнул:
— От сранае гадайё. Лучше б тебя, как меня — в гуйно покрасили.
— Gefickte Scheisse! Fick dich ins Knie! Pimmel! Arschbacke! Scheisskerl! Wichser! Mistkerl! — мимо Рукавины, Ионеску и Хацяновича промчался немецкий механик, за которым, размахивая точно таким же череном, что и у белоруса-майора, несся гауптман Штоц.
Со всех сторон аэродрома также слышались экспрессивные турецкие возгласы: «Inek! Beyinsiz! Sipastik! Kus beyinli! Amina koyim!..» и яростное венгерское «Bozmek!!!»
«Интересно, в какой цвет окрасили Messerschmitt Штоца? — подумал Зелемир. — Он ведь всегда такой невозмутимый… был».
Бухарест, больница Колтеа.
03 апреля 1940 года, 10 часов 30 минут.
— Гляди, про тебя в газетах пишут, Гейнц, — сказал Бюндель, въезжая в палату на кресле-каталке и демонстрируя воскресный номер «Фёлькишер беобахтер».
— Про меня? — удивился Генка. — Чёй-так? Может, про другого кого?
— Не так уж много Гудерианов в нашей армии. А чтобы
Кудрин принял газету, быстро пробежал глазами обведенную карандашом заметку и хмыкнул:
— Точно не про меня, я ж говорил.
— Это почему? — удивился Бюндель.
— Тут написано, что парень, который это сделал — немец, а я русский.
— А в аусвайсе у тебя что написано? — хитро прищурился Курт. — А написано там «Гейнц Гудериан». Не очень советское имя, ты не находишь?
— Я не виноват, что ты глухой пенек, — насмешливо фыркнул мальчик. — Слушать надо было внимательнее.
Оберягер помрачнел: перед его глазами снова встал утренний турецкий пляж, покрытый изувеченными детскими телами.
— Да… наверное, — пробормотал он и некоторое время молчал.
— Курт, что ты тут делаешь? — вопросил майор Шранк, входя в палату. — Тебя там медсестричка обыскалась уже. Виорика Стан, кажется.
Командир роты подмигнул Бюнделю:
— Давай, поспешай, а то, я видел, там Северин ошивался.
— Придушу гада, — пробормотал оберягер и выкатился на своем кресле-каталке из палаты.
— Хорошо, что он только ноги сломал, герр майор, — расхохотался с соседней с Генкиной койки штабсгефайтер Зонг.
— Да, ноги в этом деле не главное… — задумчиво ответил Макс-Гюнтер и, повернувшись к Кудрину, добавил: — Ага, смотрю, ты уже прочитал про свои подвиги.
— Это не мои! — возмутился Генка. — Я ж не немец!
— Уже немец, — спокойно ответил Шранк. — В высших кругах решили, что ты теперь фольксдойче, причем чистокровный, со всеми вытекающими последствиями.
— А… — мальчик в задумчивости почесал ежик черных волос, отросших со времен спасения с «Черноморца». — А какие последствия вытекают, герр майор?
— Ну, во-первых, гражданство Рейха, — загнул тот один палец.
— Я же гражданин СССР, — изумился Генка.
— И документ об этом у тебя есть? — приподнял бровь Шранк. — Нет? А у меня вот, представь, на тебя есть. Сегодня прислали. И по нему ты не Gennadiy Kudrin, а Гейнц Гудериан, двадцать восьмого ноября одна тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения.
— Врут ваши документы, с двадцать четвертого я.
— Человек врать может, официальная бумага — нет, — усмехнулся майор. — Пришлось приписать тебе год, чтобы ты смог быть подвергнуть эмансипации. Это во-вторых, — он загнул еще один палец. — Знаешь, что такое эмансипация?
Кудрин сморщил нос и задумался.
— Это, кажется, когда женщины борются за равные права с мужчинами, — ответил он, чуть помедлив.
— Эти мне эмансипэ… — негромко рассмеялся майор. — Нет, это значит, что ты признан полностью право — и дееспособным, наравне со взрослыми.
— А… зачем? — слегка ошалел Кудрин.
— Затем хотя бы, что в ближайшие дни придет приказ о награждении тебя «Железным крестом» второго класса, — ответил майор и загнул еще один палец на руке. — Это, кстати, в-третьих. Ну, и для того, чтоб я смог с чистой совестью оставить тебя на службе в нашем полку. Или у тебя иные планы?
Бранденбург-на-Хафеле, Нойштадиш Хайдштрассе.
10 апреля 1940 года, 11 часов 17 минут.
— Дитер! Дитер фон Берне! — неторопливо идущий по улице родного города, куда приехал на
