начинает названивать по мобильному, причем мне, и я просыпаюсь.
Часы показывали семь утра. На тумбочке звонил телефон. Это был портье. Он предупредил, что мне надлежит покинуть номер; и я покинул его. Правда, предварительно побрился, допил коньяк и доел сосиски. Кое-какой план у меня уже вырисовывался, но приступать к нему можно не раньше чем часа через два.
А погодка стояла хуже не придумаешь: шел мокрый снег с ветром, под ногами чавкало, и пока я ждал автобуса, то проклял всех на свете портье, и «Анкерман», и анкерные болты, и Анну Керн (простите, Александр Сергеевич), и Маркеля помянул недобрым словом, и вдруг ты позвонила мне на мобильный.
– Привет! Как дела?
Я растерялся. Это был первый звонок с той далекой поры, когда мы еще были вместе. Я сказал, что все хорошо.
– Где ты? Чем занимаешься? – Твой голос тут же воскресил в моей памяти всю тебя целиком, со всеми родинками и подробностями, и все хорошее, что было меж нами. А плохое я всегда старался забыть.
– Я в Лебяжьем, Аня. Автобуса жду.
– А-а.. В Лебяжьем? А мы на турбазе с ребятами. Хочешь, приезжай, тут недалеко…
Я закурил. Не было и тени мало-мальской радости в твоем голосе. Да что там радости – обычного хотя бы беспокойства: когда, на сколько, где остановился? Ты даже не удивилась, что я здесь. Хотя бы ради приличия могла удивиться…
«И зачем приехал?»
«Как зачем – клад!» – со злорадным ожесточением подумал я. За какую-то долю секунды цель приезда в Лебяжий обрела совершенно иную конфигурацию: клад, то бишь «Валдай», то бишь то, что в «Валдае». Хотя, конечно, все эти «валдаи»-развалдаи были только попутным сюжетом – я представлял, как ты бросишься мне на шею, повиснешь, поджав ноги, и я подумаю: ах, какой же я дурак, что сомневался в тебе!
Но дальше разговор приобрел еще более удручающие очертания.
– Да ну ее, турбазу! – сказал я бодро. – Я тут тебя подожду. Если хочешь…
– А-а. – снова ответила ты. – Но мы еще дня три тут пробудем. Ребята сняли на неделю домик специально к моему выздоровлению…
– Здорово! – сказал я с преувеличенной бодростью, как никогда чувствуя всю нелепость своей поездки. – Как ты себя чувствуешь?
Слышимость была превосходной, и я услышал, как ты сказала кому-то там, у себя: «Не мешай, пожалуйста!» И мне:
– Хорошо. Ты надолго приехал?
Это был вопрос ниже пояса. Я бросил бычок в снег.
– Завтра домой.
– Жалко, – ответила ты. Но в голосе твоем не было и следа жалкости. В твоем голосе не было ровным счетом ничего, на что я рассчитывал, наивный человек, любимец иллюзий.
– Ну и ладно, – сказал я покладисто, наблюдая за грязным панелевозом, идущим по разделительной полосе. – Не болей больше. – И первый предложил: – Пока? – Я предложил это, надеясь, что ты вдруг спохватишься (ведь это же я!) и вспомнишь все то, что было меж нами (Анечка, неужели ты все забыла?).
Но ты легко согласилась:
– Пока.
Лучше бы ты не звонила.
Я стоял спиной к ветру, руки в карманах, шапка надвинута на глаза, шевелил в ботинках мокрыми пальцами ног, и если есть на свете счастье, то это наверняка та ночь в Подольске, горячая ванна и ты по шейку в воде, но для женщины прошлого нет – чьи же это слова?
Автобуса я так и не дождался, только промок. Ладно, пойду пешком. Один хрен, хуже уже не будет. Пока я шел по улице Лесной, снег лепил спереди слева, а когда свернул на Архитектурную, жить стало легче, только надо было поднять воротник «пилота» и застегнуть верхнюю пуговицу. Снег подгонял меня сзади до самого вокзала, а там, миновав забегаловку, где давеча познакомился с поэтом-импровизатором и его свитой, раскрутившими меня на четыре бутылки местного шмурдяка, я нырнул в пельменную. Тут квасили гибэдэдэшники, человек пять, и среди них выделялся толстый невысокий господин в дорогом ратиновом пальто и такой же кепке: седая эспаньолка, очки, шелковый шарф. Видимо, он что-то нарушил и теперь вот спонсировал мероприятие. В ногах у них стояли две пустые бутылки из-под «Немироффа», на столе я заметил третью, а четвертую только что начал разливать самый низенький и самый энергичный дорожный мент. Спонсор украдкой глядел на часы и вынужденно улыбался. Сейчас они раскрутят его по полной программе, слегка поглумятся и отдадут права.
– Один порезанный лимон и во-он из той бутылки. – Так выглядел мой заказ.
– Сколько? – мрачновато спросила официантка.
– Стакан.
Жевал лимон я за угловым столиком, предварительно замахнув сто пятьдесят коньяку, жевал, не чувствуя вкуса, и изо всех сил отгонял тебя от своего сердца. Все кончилось, все прошло, а твое письмо – это просто так. Да, хорошо бы купить собаку, она верная, она не разлюбит, она не предаст, она сдохнет на твоей могиле, но не предаст.
В ближайшей библиотеке я показал студенческий билет и сказал, что собираю материал для романа о Елисее Бурко. Меня несло как по нотам. Говорят, что в городе есть музей-квартира Бурко, это правда? Любезнейшая Елена Викторовна из читального зала битый час отвечала на мои вопросы, и чем дальше, тем больше я склонялся к тому, что Елисей Павлович был действительно «одним из самых незаурядных людей своего времени» (цитата из Елены Викторовны). Один только его уход в монастырь чего стоит, Андрей. Судите сами. Будучи одним из самых известных и богатых людей своего времени, в зените своего финансового и творческого гения, он вдруг сворачивает все дела и уезжает в Зосимову пустынь, под Александров, где подвизается сперва послушником, а потом и монахом. За полгода до смерти принимает схиму, а за неделю до смерти ему в тонком сне являются Великая княгиня Елисавета Феодоровна и инокиня Варвара. Такого мало кто сподобился, Андрей, поверьте мне на слово… Что касается музея, то в его экспозиции достаточно полно представлена жизнь и творчество Елисея Павловича, а что касается книги о нем, то она уже есть: Александр Косичкин «Не поле перейти», Издательство «Зодчие», 2004 год.
Я вернулся к отелю «Лукоморье» достаточно подкованным в краеведческо-историческом плане, но в отель по вполне понятным причинам не пошел, а направил свои промокшие стопы на музейную половину.
Музей был гостеприимно открыт для всех желающих ежедневно, кроме среды, с 10.00 до 18.30. Часы показывали 10.44, когда музейный работник Зоя Архиповна (что за дивное отчество!) велела надеть бахилы и повела за собой по двум этажам этого деревянного, слегка реконструированного здания. Здесь жил и работал Бурко со товарищи. Здесь Елисея посещала его муза. Я ходил за Зоей Архиповной из комнаты в комнату, слушая ее, стараясь запомнить главное и все больше проникаясь гением Елисея Павловича, оторвавшимся от своего времени куда как далеко. Елисею, явно не жилось как всем. Он напридумывал и, главное, создал много всякой изумительной всячины, начиная с тросточки-лоцмана и кончая заводным мостом, действующая модель которого была представлена в экспозиции под номером 27. Видел я пружинные ботинки-скороходы, принимающие форму ноги, и безигольную швейную машинку, летающий винт переменного шага «бур-бур» и трехзарядный пистолет с телепатическим наведением, слушал «Елисеевский вальс», записанный на огромную пластинку, которую можно было поставить на странную радиолу, формой и размерами напоминающую письменный стол. Головкой этой странной вертушке служил узкий луч голубоватого света. Я листал написанные Бурко книги «Аэродинамические проблемы крыла», «Инфракрасная радуга», «Сто утопических идей, связанных с космосом». А во всю длину самой большой комнаты стояла на невысокой эстакаде маленькая подводная лодка, но не простая, совсем не простая, а мини-субмарина, предназначенная для скрытного движения под землей. Ее пористый нос, снабженный четырьмя жерновами, напоминал рабочую часть гигантского фена, и остается только диву даваться, что ее еще не сперли. Если субмарина действительно в рабочем состоянии, как написано в краткой аннотации, то она могла бы изрядно облегчить прохождение подземного маршрута «пустырь – сбербанк» или «овраг – магазин ювелирных изделий». Да мало ли.
