опять затеваешь что-нибудь?
— Это дело не твоего ума, сурово отвечал монах.
— Не понятны мне твои деяния, но тем не менее я хотел бы знать, к чему клонятся все твои затеи.
— Когда-нибудь ты об этом узнаешь.
— Но вспомни, и то ты монах и служитель Божий, должен ли ты с такою жестокостью проливать кровь своих собратий!
— Если только это тебя тревожит, то успокойся, — я такой же монах как и ты.
— Отчего же с самого малолетства я видел тебя в этой одежде? Кто же ты? — вскричал Гриша.
— Твой дядя! — отвечал монах. Прежде я был воином, а теперь изгнанник, который скрывается под монашескою одеждою, чтобы спасти себя от гонения и вернее отомстить моим врагам.
Гриша замолчал. Оба они в задумчивости продолжали свой путь в Москве. Снова монаха пробудили в уме Гриши воспоминания детства. В доме Хованского он видел, как приятно иметь отца и мать. Неизвестное ему чувство тоски стеснило его грудь. Он видел себя одиноким в обширном этом мире и ничего не знал о своих родителях. Ему хотелось поговорить о них. Наконец, обратись к дяде, он спросил:
— Скажи мне, по отце или по матеря ты мне приходишься дядей?
— Я брать твоего отца, — отвечал монах после некоторого раздумья.
— Давно ли умерли мои родители и почему ты не хочешь мне открыть, кто они были?
Монах опустил голову на грудь, закрыл глаза и не отвечал ни слова.
— Да скажи что-нибудь, дядя. Порадуй меня в первый раз в жизни. Ты знаешь, что я мало видел и испытал радостей, — настаивал Гриша.
Горькая улыбка пробежала по губам монаха, выражая смешанное чувство нежности и печали. Он протянул к Грише руку и мрачно сказал.
— Знаю, все знаю, любезный Гриша, но не могу еще открыть тебе ни рода, ни имени твоих родителей. Ты еще слишком молодь для этой тайны. И к чему она тебе? Отец твой не существуете, бедную твою мать похитили злодеи и она, хотя и жива, но никогда не осмелится признать тебя своим сыном. Что ж тебе интересного в грустной повести их несчастий? Ты стал бы проливать одни слезы, тогда как память их должна быть отомщена кровью! Я поклялся отомстить и к этой цели веду тебя с малолетства, Но прежде того, как тебе исполнится семнадцать лет, не могу открыть тебе моих намерений, хотя в эти два дня я убедился, что дух отца твоего парить над тобою. Рано и против моей воли вступил ты на кровавое поприще. Быть может было бы лучше, если бы ты третьего дня послушался меня и не ездил с Хованским. Чрез три года, в день трех святителей явись ко мне и я удовлетворю всем твоим вопросам, а теперь, прошу тебя больше ничего не спрашивать у меня.
Крупные капли пота струились по лицу монаха, вызванный сильным душевным волнением, несмотря на свежесть сентябрьской ночи. Этот разговор возбудил в уме Гриши тысячу новых мыслей, но он со вздохом повиновался и замолчал.
На рассвете путники приближались к Москве. Не доезжая до заставы, монах остановил Гришу и приказал ему одному явиться к стрельцам и сказать, что отряд их разбить под Троицким монастырем, а он сам первый сброшен со стены и конечно убить, после чего все начальники стрельцов разбежались.
— Все это, дядя, будет не правда. Зачем же ты учишь меня лгать? Я не хочу грешить.
— Все твои грехи, дитя, я беру на себя. Исполняй ты мою волю, а об остальном не беспокойся.
— Но если кто явится из разбитого отряда и уличить меня во лжи?
— Не беспокойся. Царское войско взяло слишком строгие меры, чтобы никого не выпустить из монастырских стен. Впрочем я не замедлю и сам явиться, как бы спасенный чудом и подтвержу то, что ты им скажешь Ступай и будь смелее, — сказал монах повернув своего коня назад.
Гриша доехал до заставы, у коей стояли стрельцы.
Глава VI
Весть о поражении стрельцов под синаи и Троицкого монастыря уже успела дойти чрез соседних крестьян до стрельцов, остававшихся в Москве, но так как Гриша был очевидцем всего случившегося, то целые толпы окружили его у самой заставы и провожали до самого стрелецкого приказа, забрасывая вопросами. Наконец Гриша вошел в приказ и объявил там начальникам стрельцов так, как приказал ему таинственный монах.
Долго совещались стрельцы, что делать? Расходились и снова собирались в приказе призывая несколько раз Гришу и заставляя повторять несколько раз свой рассказ. Наконец Гриша, был забыть и, пользуясь тем, что его не тревожат он отправился в дом Хованского, где надеялся увидеть добрую княгиню Елену, но к крайнему своему огорчению узнал, что она, как получила известие о смерти своего мужа, тотчас уехала неизвестно куда, захватив с собою и Сашу.
Опечаленный Гриша вернулся в дом стрельцовского приказа и видя, что о нем совершенно забыли, лег спать.
Вскоре после полуночи он почувствовал, что его кто-то толкает. Открыв глаза он увидел пред собою стоящего с маленьким фонарем таинственного монаха, который наклонившись к нему на ухо сказал:
— Я пришел, Гриша, проститься с тобою на некоторое время. Стрельцы порешили нести к Троицкому монастырю свои повинный головы. Теперь, хотя я и уверен, что тебя по малолетству исключать из числа зачинщиков, но вероятно ты все-таки должен будешь идти вместе со стрельцами к Троицкому монастырю и почем знать, что юный Царь Петр не пожелает тебя перевести из стрельцов в свой потешный полк, то вот тебе мое заклятие. Уклонись от такого предложения и объяви, что ты вступил в стрелецкое войско, то желаешь делить с ним его жребий, оставшись в стрельцах. Обо мне можешь сказать, что я твой дядя, но кто я, как равно и ты тебе неизвестно. Помни же это мое приказание и не смей ослушиваться. Прощай, Бог благословить тебя.
При этом таинственный монах положил на голову Гриши свою жилистую руку, потом прильнул своими горячими устами к его лицу и, потупив голову, исчез за дверьми приказа, оставив Гришу в темноте. С первым ударом колокола к заутрени стрельцы стали снова собираться в приказ и, разбудив Гришу объявили ему, что с наступлением утра они идут в Троицкий монастырь с повинными головами избрав из своей среды всякого, на кого падало роковое число 10 и что он Гриша, хотя по малолетству и исключен из жребия, но должен идти вместе с ними. Гриша не противоречил и тотчас собрался в путь. Когда он вышел из приказа, то взорам его представилась картина, поразившая его до глубины души. — С воплями отчаянья прощались жены и дети с обреченными на казнь, которые приобщившись Святых Тайн с безропотною скорбью пропев отходную молитву, двинулись в путь. Гриша последовал за ними.
Придя к стенам, они с открытыми головами три часа ожидали своего приговора. Это тягостное ожидание в неизвестности было поучительнее самой казни.
В это время в монастыре происходило в царственной семье совещание, причем большинство было на стороне того мнения, что милосердие лучше всего обратить кающихся к долгу службы и верности. Только юный Царь Петр, исполненный справедливая негодования, требовал их казни, но Царица Наталья Кирилловна своею властью
над сыном успела склонить его к смягчению его приговора! Петр повиновался матери и потребовал чтобы стрельцы выдали главных зачинщиков возмущения. Стрельцы тотчас отобрали главных зачинщиков и предали их в руки правосудия, которые и были казнены.
В скором времени вся царственная семья въехала в Москву, где встретила полную покорность обезоруженных стрельцов, полки которых были расформированы, получили новое образование и новые права, лишавшие их прежней своеволицы. При этом произведены были новые следствия, обнаружившие неблагонадежных стрельцов, которые и были сосланы на житье к отдаленнейшим границам Россия. Вместо Хованского начальником стрельцов был сделан Щегловитый, по распоряжению коего Гриша
