на западе: черта безотчетного предубеждения к полицейским служащим. С полицейскими считаются только тогда, когда они находятся при исполнении служебных обязанностей. Может быть, это и нехорошо, но тут, вероятно, действует какая-то традиция или пережиток. Во всяком случае, знакомство с полицейским, то бишь с милиционером, меня нисколько не привлекало. А он упорно старался поддерживать отношения.
Однажды он специально зашел к нам и пригласил нас придти к его сестре отпраздновать день его рождения. Не желая его обидеть, мы вечером явились к его сестре. Милиционер привел с собой несколько своих товарищей. Все они были в форме.
Пришла также и возвращенка. Звали ее Валей. Сестра милиционера испекла пирог, а виновник торжества принес водки. Началось усиленное угощение. Я добросовестно опорожнил стаканчик, но от повторения отказался наотрез. Чем больше настаивали, чтобы я выпил еще, тем упорнее я отказывался. Моя жена тоже не пила. Милиционер в конце концов потерял надежду меня напоить и оставил меня в покое. Зато его товарищи атаковали меня со множеством вопросов, и я уж держал ухо востро, стараясь не сказать чего-нибудь такого, что могло бы быть истолковано не в мою пользу.
Возвращенка Валя охмелела очень быстро и стала болтать всякую всячину. Она пустилась в откровенности, все говорила, что за границей люди живут не так, как здесь, и что если бы она не сидела в концлагере, то, может быть, никогда не вернулась бы на родину. Плача, она жаловалась, что ее приняли как чужую, относятся к ней плохо — и это все только из-за того, что она побывала за границей. Здесь она не может устроиться на работу; на нее смотрят как на дикого зверя…
Валя все больше и больше горячилась, и наконец стала упрекать брата хозяйки в том, что он — «лягаш» и доносчик.
А он только усмехался. Его товарищи подливали масла в огонь, задавая Вале различные вопросы, в ответ на которые она высказывала все, что у нее на душе. Валины собеседники часто обращались ко мне за подтверждением: правда ли — мол, что рассказывает Валя о жизни за границей, или это только ее фантазия. Я говорил, что Валя пьяна и сама не знает, что мелет. Один из гостей не без ехидства заметил: что у пьяного на языке, то у трезвого на уме.
Решив прекратить это нечестное и унизительное выспрашивание, я сказал, что как ни приятно тут сидеть, но завтра мне нужно рано на работу и поэтому я ухожу. В ответ все дружно запротестовали, говоря, что неудобно, дескать, нарушать компанию, особенно, когда человек в дружеском кругу празднует день рождения. «Хорош дружеский круг!» — подумал я, а вслух заявил, что готов остаться еще немного но лишь под тем условием, что больше никаких разговоров о прошлом не будет. Милиционеры (или чекисты?) переглянулись между собой и — делать нечего — согласились. Чтобы смягчить свои слова, я предложил выпить еще по стаканчику. Все необыкновенно обрадовались этому предложению, и мы выпили. Я, однако, воспротивился, чтобы Валя пила еще. Ей и в самом деле больше пить не дали, да, в сущности, это уже было и не нужно: она выболтала все, что от нее хотели услышать.
После этого Валя ушла домой, и кто-то из присутствовавших заметил каким-то странным голосом, что «ему эту девчонку жалко». Брат хозяйки ответил на эти слова, что ему нисколько не жалко никого из тех, которые побывали в Германии, потому что все они — изменники родины.
Я отказываюсь подписать донос
Три дня спустя я получил повестку из милиции — явиться для оформления документов. Я отпросился с работы и пошел в милицию. В комнате, куда меня привели, меня принял брат нашей соседки. Он был в новенькой форме. Он показал мне бумагу, вернее часть бумаги, остальное прикрыл так, чтобы я прочел только то, что мне полагалось прочесть. В бумаге говорилось о Вале. Это было свидетельство, составленное от моего имени. Я будто-бы подтверждал, что Валя в Германии работала на хорошем месте и что ей отлично там жилось. От моего имени говорилось, что при мне Валя хвасталась отличной жизнью за границей и при этом ругала советскую власть последними словами. Валя якобы признавалась мне, что работа в Германии доставляла ей удовольствие, так как Германия вела войну против советской власти, большим врагом которой была Валя.
Прочтя все это, я вернул папку и спросил:
— Что вы от меня хотите?
— Простое дело: подпишите. Она все это говорила, вы этого не можете отрицать. У меня есть еще свидетели.
— Пусть ваши свидетели и подписывают, а я не стану. Вы прекрасно знаете, что это все неправда.
— Вот как? — вскочил милиционер и злобно уставился на меня. — Неправда? Вы, значит, на ее стороне? Ну, ясно, ведь вы тоже работали в Германии против нас!
— Вы забываете, — ответил я, — что я не советский гражданин. К этим делам я не хочу иметь никакого отношения. Эту бумагу я подписывать категорически отказываюсь. Если вы будете стараться заставить меня подписать, то я немедленно напишу в свое посольство.
Конечно, мой ответ был наивным. Я упускал из виду, что в Советском Союзе и иностранец мог пострадать, как и советский гражданин, а посольство ничего не могло сделать для его защиты. И все-таки… Я чувствовал за собой какую-то силу. Это была сила права, сила правды.
— Положим, жаловаться вы никуда не будете. Но почему вы отказываетесь подписать эту бумагу? Ведь вы же сами были с нами, когда она говорила о советской власти, и все прекрасно слышали.
— Ну так что же? Разве она не имеет права высказаться? Ведь ей не дают возможности устроиться на работу. Конечно, это для нее обидно. Если всех, кто возвратился, считать изменниками, то сколько ж тогда получится изменников? Разве эти люди виноваты в том, что побывали в Германии?
— Мы всех возвращенцев принимаем с радостью, — отвечал мне милицейский чиновник, — но необходимо выловить тех, которые вредили родине, из-за которых может быть, погибло много наших людей. С врагами народа — разговор короткий… Так значит, вы не собираетесь подписать? — спросил он меня строгим, угрожающими тоном.
— Нет, — ответил я твердо. — Я французский гражданин и не желаю вмешиваться в ваши внутренние дела. Разрешите мне уйти, мне нужно на работу.
— Что ж, я должен сообщить о вас дальше по начальству. Ваша обязанность подписать то, что вы слышали.
Я встал и сказал ему:
— Я ничего не слыхал. Я тоже был тогда пьян и ничего не помню. До свидания.
Он мне ничего не ответил. Я зашагал к двери, но стоявший там милиционер потребовал у меня пропуск. Сгоряча я позабыл отметить пропуск. Мне пришлось возвратиться к чиновнику, чтобы он поставил подпись на пропуске.
«Присяга не доказательство»
В тот же день я написал письмо во французское посольство в Москве. А на завтра меня опять вызвали в милицию.
Прождав около двух с половиной часов, я был принят начальником, причем на этот раз он уже не приглашал меня сесть.
— Вы вчера послали письмо в Москву. Кому вы писали?
— Я написал во французское посольство. Прошу прислать мне французский паспорт.
— Это все, чего вы просите?
— Да… А чего бы я мог еще просить?
Начальник милиции отвернулся в сторону.
— Я не знаю, чего вы могли просить, но мне известно, что от посольства получают задания, которые надо выполнять.
