С раннего утра 13 сентября в лагере царило волнение и горячка. В этот день отъезжало на родину около полутора тысяч человек. Всем было предложено выносить свои вещи из бараков на улицу. Там их грузили на машины и отправляли на вокзал.
Я очень взволновался. Ведь мне предстояло ехать в страну, которую я совершенно не знал. Я испытывал чувство, гораздо более сильное, чем обычные переживания, связанные с отъездом.
Я вынес наши вещи на дорогу перед бараком и стал ждать. У всех бараков суетились люди. Слышны были то радостные восклицания, то брань, кое-где плач. По лагерю разъезжал в автомобиле начальник лагеря. Возле каждого барака он останавливался, отдавая распоряжения, успокаивал отъезжающих, объясняя им, что поезд-мол не уйдет, пока все не будут погружены. Наконец, подъехал грузовик к нашему бараку. Мы сложили в него свои вещи и машина уехала вместе с несколькими мужчинами, которые должны были на вокзале выгрузить багаж и следить, чтобы ничего не пропало. Остальные, в том числе мы с женой, должны были идти на станцию пешком. Все шли группами, громко разговаривая, смеясь: по голосам некоторых было заметно, что они успели выпить…
До станции было минут двадцать ходьбы.
Это была товарная станция. На запасном пути стоял эшелон приблизительно из 60 вагонов. Все вагоны были разукрашены флагами и лозунгами, кроме находившихся посреди состава шести вагонов с военнопленными. Их погрузили заранее, ночью. Двери пяти из этих вагонов были заперты, замки обмотаны проволокой. У шестого вагона дверь была открыта; там помещались американские солдаты, составлявшие охрану. Военнопленные выглядывали из-за решеток своих вагонов, как дикие звери из клеток.
Нас, возвращенцев, в каждый вагон грузили приблизительно по тридцать человек. У всех вагонов была возня. Люди волновались и ссорились. Казалось, каждый боялся, что для него не окажется места и он не сможет уехать. Вдоль состава ходил офицер, который впоследствии оказался начальником поезда. Он успокаивал всех, говоря, что места хватит всем и что все уедут.
Когда все уже находились в вагонах, появился автомобиль с американским продовольствием. Каждому отъезжающему выдавали на дорогу по одному «кэр-пакету».
К вечеру, часов в пять, легким рывком поезд тронулся.
Мы объезжали вокруг Парижа. Я сидел у дверей вагона и смотрел на развертывающиеся перед моими глазами картины мирового города. Какой он огромный, не похожий на другие… Увижу ли я его когда нибудь снова? У меня на душе было довольно скверно. Что меня ждет впереди? Я старался об этом не думать.
Наш поезд приветствовали французские железнодорожники. Некоторые из них, видя красные флаги, салютовали сжатым кулаком, поднятым на уровень головы. Это были коммунисты или симпатизирующие коммунизму — таких тогда во Франции было много.
Пока мы объезжали город, поезд шел медленно, но как только поезд ушел от города, он стал набирать скорость и мы принялись устраиваться на ночь. Мест было мало: мне с женой достался угол, в котором мы составили наши чемоданы на полу и жена кое-как улеглись на них. Сам я, скрючившись в комок, улегся прямо на полу и пытался уснуть. Но не спалось. В голову лезли разные мысли. Куда я ехал? Что будет с нами? И все-таки меня тянуло в Россию, родину моих родителей. Отец мне столько рассказывал о ней…
В течение ночи мы пересекли границу. Контроля никакого не было. Уже самый вид нашего поезда открывал ему все границы. Ведь этот поезд вез людей на родину!
Пока я раздумывал, люди в вагоне постепенно все заснули. Я задумался о них… Не в моей натуре предаваться долгим размышлениям — я человек действия. Но нынче, видно, мне уж было суждено раздумывать, и я делал это добросовестно. Сколько радости будет, когда они приедут домой! Впрочем, и они, так же, как и я, не подозревали, что их ждет на родине. Они спали крепко, и вероятно, видели во сне свои родные места.
Утром мы уже оказались на немецкой территории. На первой же станции я соскочил на перрон — размять ноги. Какой разбитой, вдребезги разрушенной показалась мне Германия!
Музыка играет советские марши
Все проснулись усталые, невыспавшиеся, но никто не жаловался. Говорили только об одном: как бы скорее добраться до дому. В вагоне оказались еще два француза, которые, как и я, ехали со своими женами. Одному путь лежал в Ростов на Дону, другой направлялся в Харьков.
Наш поезд очень часто останавливался, так как была только одна колея — приходилось пропускать более важные поезда. До советской зоны мы ехали два дня.
15 сентября мы прибыли в город Бебру, находившийся на границе советской зоны Германии. Мы видели на станции военных разных армий, но советских не было. Торговля шла вовсю. Французские и английские солдаты подходили к нашему поезду и предлагали советские деньги в обмен на французские.
На станции Бебра мы простояли около двух часов, пока, наконец, появились советские офицеры в сопровождении десятка солдат. Они сразу подошли к вагонам, в которых находились военнопленные. Один офицер о чем-то поговорил с американскими конвойными, после чего последние вышли из своего вагона. Этим и закончилась процедура передачи военнопленных. Советские заняли вагон, в котором раньше были американцы, и наш поезд поехал дальше.
Проехав приблизительно полчаса, мы прибыли на какую-то товарную станцию. На площади возле станции духовой оркестр играл советские марши. Кругом виднелись флаги и плакаты с лозунгами. Можно было подумать, что здесь происходит большое торжество. Но под бравурную музыку начиналась первая расправа. Я не сразу сообразил, в чем дело, когда к нашему вагону подошел советский офицер и начал спрашивать у всех мужчин, кто когда родился. Все, указавшие год рождения от 1910 до 1927, должны были выйти из вагонов. Многие начали было протестовать, но на них советские офицеры набросились с криками и отчаянной бранью.
Мне тоже пришлось выйти из вагона и встать в шеренгу вместе с другими. Однако, когда я сообразил, что всех высаженных из поезда оставляют для отбывания воинской повинности, я попросту вышел из строя — признаюсь, довольно нахальным образом. Немедленно на меня налетел один из офицеров. Но я, не растерявшись, заявил ему, что я не советский гражданин и что в советской армии служить не собираюсь. Он опешил и не сразу нашелся, что сказать. Потом он спросил меня, чем я могу доказать правильность своего заявления. Я вытащил документ, полученный мною в советском консульстве. Прочтя эту бумажку, офицер извинился и сказал, что я могу снова садиться в вагон и ехать дальше.
Пока все это происходило, моя жена почувствовала себя дурно. Она была на сносях, и похоже было, что приближались роды. Я бросился к тому же офицеру, который только что проверял мои документы. Он приказал вызвать санитарную машину и отвезти мою жену в госпиталь.
Когда я начал выгружать наши вещи, то заметил, что в нашем вагоне не хватало многих пассажиров. Из мужчин остались только двое стариков, а из женщин — одни старухи, а кроме того, многодетные. Все они плакали. Моя жена шепнула мне, что у них у всех забрали мужей. Тем временем прибыла машина и увезла мою жену. Мне не оставалось ничего другого, как оставаться и наблюдать происходящее вокруг. Оркестр играл беспрерывно.
Задержанных мужчин под охраной отвели в сторону. Они тоскливо озирались вокруг, но больше смотрели в сторону поезда. Было заметно, что все они сильно упали духом. Так недавно они радовались, что едут домой, к своим… и вот — такая внезапная перемена.
В другой стороне стояли молодые девушки, которых также сняли с поезда. Спустя некоторое время девушек построили по военному и куда-то увели.
Поезд все еще стоял. Из вагонов доносился плач и громкие восклицания. Куда же это забрали мужчин и девушек? Что с ними теперь будет? Неужели не довольно того, что им пришлось пережить в остовских лагерях? Чем они виноваты?
Мне было очень тяжело слышать и видеть происходящее, и я искренне обрадовался, когда ко мне подошел тот же офицер и сказал, что сейчас прибудет машина и отвезет меня в какой-то лагерь, где я смогу пожить до выхода моей жены из госпиталя.
