например, густо попрет мужчина и не увидишь, который какой супруг с деньгами-то…
— Верно, Максимовна, — подтверждали в толпе. — Верно!
— Конечно, верно, — говорила Марья Максимовна. — А только, бабоньки, деньги-то у супругов враз отымать не к чему. Злеют супруги от этого… А контроль наблюдать надо бы. Супруг, например, в портерную — и ты в портерную. Супруг биллиарды гонять — и ты не то что гонять, но стой, не допущай зарываться…
Слесарь Гаврилыч сделал равнодушное лицо и осторожно пошел вперед, стараясь пройти незамеченным.
— Вон он твой-то, павлин! — закричали в толпе.
Марья Максимовна всплеснула руками и ринулась за супругом.
— Прикатилась? — спросил слесарь.
— Прикатилась, Иван Гаврилыч, — сказала супруга. И вдруг почувствовала, что ее распирает сильная злоба.
Хорошо было бы, конечно, тут же сцепиться и отчехвостить при всех Гаврилыча. Ах, дескать, ирод, окаянная твоя сила! Такие-то поступки! Так-то ты растого, разэтого, тово…
Но Марья Максимовна сдержалась и сказала приветливо:
— А идите сюда, Иван Гаврилыч. Мы не препятствуем. А только мы от вас сегодня ни на шаг не отстанем. Вы в портерную — мы в портерную. Вы бильярды гонять — и мы бильярды гонять…
У слесаря Гаврилыча сильно чесался язык. Хорошо бы, думал Гаврилыч, стукануть сейчас по скуле Марью Максимовну. Или на худой конец отчехвостить при народе. Ах, дескать, контроли строить! Муж, может, неограниченную сдельщину делает, преет и потеет, а ты контроли наблюдать…
Но Гаврилыч сдержался и, махнув рукой, вошел в портерную.
Жена решительно шагнула за Гаврилычем.
А через час супруги вышли из портерной, обнявшись. Оба были сильно навеселе. Гаврилыч, надрывая свой козлетон, пел «Бывали дни веселые». Марья Максимовна ему подтягивала дрожащим голосом.
Они шли в обнимку и, слегка покачиваясь, пели.
Вредные мысли
Вот, граждане, иную газетку прочтешь, и настроение станет паскудное.
Давеча попалась нам под руку ростовская газета. Взяли мы эту ростовскую газету и пошли на травке поваляться. После обеда это очень даже симпатично выходит… Лежишь, а тут знаете ли, кругом природа, птички и букашки порхают, червячки чирикают…
Так пришли мы с этой газеткой. И надо бы эту газетку не читать, а от мух, например, ею прикрываться. А мы сдуру читать начали. А в газетине такие вещи напечатаны, что не только себе, а и дорогим своим читателям сейчас настроеньице попортим. Уж извините. Не можем иначе.
А дело все в работниках просвещения шахтинского совпрофа. Захотели эти отчаянные просвещенцы, представьте себе, собственный клуб иметь. Ну, и натурально шахтинскому окрсовпрофу сообщили об этом своем безумном желании. Дескать, разрешите. А совпрофу это оказалось — нож вострый. Нету, говорят, не разрешим. Атанде!
В письменной форме этот отказ звучит примерно так:
Межсоюзная организация никогда не допустит, чтобы работники просвещения имели свой клуб, потому что это — стремление к кастовой замкнутости.
Извольте работать в межсоюзном клубе…
Ну, и не допустили.
И действительно: наглость этих работников просвещения не поддается описанию. Ишь, черти, чего захотели: собственный клуб иметь!
Да это если так пойдет, то и металлисты тоже того же захотят. А там, глядишь, и деревообделочники туда же сунутся.
И чего, собственно, смотрит шахтинский окрсовпроф? Под самым евонным носом находятся такие, можно сказать,
вредные «кастовые» организации, как разные там союзы — просвещенцы и прочие, а совпроф их не распускает. Распустить надо этих отчаянных крамольников. За глаза хватит одного совпрофа. А то от этих союзов одни только вредные мысли идут насчет клубов и всякие неприятности этому шахтинскому окрсовпрофу.
А неприятностей ему теперь действительно не обобраться.
Мы, при всей нашей доброте сердечной, и то, с удовольствием пихнем. На те!
Туман
А ведь сейчас, граждане, ни черта не разберешь — кто грамотный, а кто неграмотный.
Один, например, гражданин знает свою фамилию с закорючкой подписывать, а писать вообще не знает. Другой гражданин писать знает, а прочесть, чего написал, не может. Да и не только он не может, а дайте ученому профессору, и ученый профессор ни черта не разберется. Даром что профессор. Такое написано — будто кура наследила или дохлая муха нагадила.
Ну а теперь, дорогие товарищи, как же этих граждан считать прикажете? Грамотные эти граждане или они неграмотные? Одни говорят: да, грамотные. Другие говорят: да нет. Вот тут и разбирайся.
Или, например, Василий Иванович Головешечкин. Да он и сам не знает, грамотный он или нет. Человек, можно сказать, совсем сбился в этом тумане просвещения.
Председатель однажды чуть даже не убил его за это. Главное, что два дня всего осталось до полной ликвидации неграмотности. Скажем, к Первому мая велено было в губернии начисто ликвидировать неграмотность. А за два дня до этого бежит Василий Иванович в сельсовет и докладывает, запыхавшись, — дескать, неграмотный он.
Председатель чуть его не укокошил на месте.
— Да ты, говорит, что ж это, сукин сын? Да как же ты ходишь не ликвидировавшись, раз два дня осталось?
Василий Иванович разъясняет положение, дескать неспособен, способностей, дескать, к наукам нету. Председатель говорит:
— Ну что, говорит, я с тобой, с чучелой, делать буду? Кругом, говорит, начисто ликвидировано, а ты один декреты нарушаешь. Беги, говорит, поскорей в тройку, проси и умоляй. Может, они тебя в два дни как-нибудь обернут. Пущай хотя гласные буквы объяснят.
Василий Иванович говорит:
— Гласные, говорит, буквы я знаю. Чего их всякий раз показывать. Голова заболит.
Тут председатель обратно чуть не убил Василия Ивановича.
— Как, говорит, знаешь? Может, ты и фамилию писать знаешь?
— Да, говорит, и фамилию.
— Значит, ты, сукин сын, грамотный?
— Да выходит, что грамотный, — говорит Василий Иванович. — Да только какой же я грамотный? Смешно.
Председатель опять чуть не убил Василия Ивановича после этих слов.
— Нет, говорит, у меня инструкций разбираться в ваших образованиях, чучело, говорит, ты окаянное! Только, говорит, людей пугаешь перед праздником. А еще грамотный.
И опять чуть не убил Василия Ивановича.
