Почему же полиция медлит?
Рассыльный пожал плечами.
— На кой чёрт отпечатки, если убийца не найден? И что толку от почерка, если его не с чем сравнить? И хотел бы я знать, сколько тысяч горожан имеют инициалы «Л. Т.»?
— Ну, я пошёл, — добавил он минуту спустя.
Аптекарь углубился в газету. Я кашлянул. Он перевернул страницу и поднял голову.
— Слушаю.
— Мне, пожалуйста, марку за четыре цента.
Лицо у него стало таким, будто я ткнул ему кулаком в бок. Он пристально поглядел на меня с полминуты, поднялся со стула и медленно направился в другой конец аптеки.
Я пошёл было за ним, но что-то отвлекло моё внимание. Вскоре я почувствовал спиной его тяжёлый взгляд и обернулся.
Аптекарь стоял в другом конце аптеки, пренебрежительно сжимая между пальцами марку в четыре цента.
— Вы что, думаете, что я сам её вам принесу?
И тогда я вспомнил о шестилетнем мальчике, которому неожиданно досталось пять центов. Не один, как обычно, а целых пять. В те времена конфеты продавались по центу штука.
Он был так поражён выставленными в витрине конфетами (не менее двадцати сортов), что пришёл в состояние блаженной нерешительности. Какие выбрать? Красные сосульки? Конфеты с ромовой начинкой? Карамель? Но только не ментоловые леденцы, которые он терпеть не мог.
И тут он почувствовал, что на него смотрит продавец. Тот стоял за прилавком и постукивал ногой. Его глаза выражали нетерпение, хуже того — гнев.
— Ты что, весь божий день будешь думать, как потратить свой паршивый пятак?
Для своих лет мальчик этот был невероятно чувствителен. Ему показалось, что его ударили. Его пять драгоценных центов уже ничего не стоили. Этот человек их презирал. И его презирал не меньше.
Оглушённый и ослепший, мальчик наугад ткнул пальцем в витрину:
— Вот эти — на все деньги.
А когда вышел из магазина, обнаружил в пакетике ментоловые леденцы. Но ему было всё равно. Что бы там ни лежало, мальчик ни к чему бы не прикоснулся.
И вот теперь я посмотрел на аптекаря, а потом на марку в четыре цента. Я заметил в его взгляде пренебрежение и отвращение, которые он испытывал ко всем, кто не способствовал его процветанию. Если бы я купил какой-нибудь дорогой сувенир, которые разглядывал в витрине, он наверняка расплылся бы в подобострастной улыбке.
Я подумал о марке и о ментоловых леденцах, которые выкинул в урну много лет тому назад.
Потом подошёл к нему ближе, оглянулся и вынул из кармана пистолет:
— Сколько вам лет?
Когда он упал мёртвый, я задержался лишь для того, чтобы оставить записку. На этот раз я отомстил за себя, и потому мне сразу захотелось чего-нибудь выпить.
Чуть поодаль я зашёл в небольшой бар и спросил коньяк с содовой.
Вскоре послышалась сирена полицейской машины. Бармен подошёл к окну.
— Кажется, на нашей улице, — сказал он, застёгивая пиджак, — Схожу посмотрю, что там случилось. Если кто-нибудь зайдёт, скажите, что скоро вернусь.
Он поставил на стойку бутылку коньяка.
— Угощайтесь, а потом скажете, сколько выпили.
Пока я безмятежно потягивал коньяк, мимо пронеслись ещё две полицейские машины, а потом скорая помощь.
Бармен вернулся минут через десять в сопровождении клиента.
— Дай пива, Джо, — сказал тот.
— С меня за две рюмки, — сообщил я бармену.
Джо взял мои деньги.
— Убили хозяина аптеки. Говорят, дело рук того парня, который убивает всех, кто ему хамит.
— Откуда известно? — спросил клиент. — Может быть, просто ограбление?
— Ну нет. Фред Мастерс, хозяин телевизионной мастерской, что напротив, обнаружил труп и записку на нём.
Клиент положил на стойку монету.
— Я о нём и слезы не пролью. Всегда обходил его аптеку стороной. Он так обслуживал, будто делал тебе одолжение.
— Да, в нашем квартале о нём мало кто пожалеет, — подтвердил Джо. — Изрядный был скандалист.
Я хотел было вернуться в аптеку и сдаться полиции, но вместо этого заказал ещё коньяку и раскрыл записную книжку. Я начал составлять список.
Удивительно, как они, один за другим, всплывали в память. Набралось немало всяких случаев и историй: одни были делом принципа, другие — память об оскорблении, в третьих я участвовал как свидетель, но чувствовал себя не менее задетым, чем жертва.
Когда полчаса спустя я покинул бар, я понял, что мне есть ещё над чем поработать. Последующие дни будут наполнены бурной деятельностью. Между прочим, я буду особо внимателен к тем, кто даже не помнит, что натворил.
Я заглянул в ресторанчик поблизости.
Официантка прервала разговор с кассиршей и подошла ко мне:
— Что вам угодно?
Я заказал жаркое с помидорами.
Жаркое было таким, какое и в нашем убогом квартале найти было трудно. Протянув руку за чайной ложкой, я нечаянно уронил её на пол.
— Извините, вас не затруднило бы принести другую? — обратился я к официантке, подняв ложку.
Она гневно подошла к столику и буквально вырвала у меня ложку:
— У вас что, паралич, что ли?
Скоро она вернулась и с прежним гневом направилась к моему столику.
Внезапная мысль резко изменила выражение на её лице. Даже походка изменилась, и когда она, наконец, дошла, ложка мягко, я бы даже сказал нежно, опустилась на скатерть.
— Прошу прощения, если я показалась недостаточно любезной, — сказала она с нервным смешком.
Я принял её извинение и ответил:
— Ну, что вы…
— Вы можете ронять ложки сколько вашей душе угодно: я с удовольствием принесу новые.
— Спасибо.
Я занялся своим кофе.
— Вы действительно не рассердились? — настойчиво спросила официантка.
— Ну что вы, что вы! Ничуть.
Она взяла газету, что лежала на соседнем пустом столике.
— Прошу вас! Можете почитать за кофе. Бесплатный подарок от нашего ресторана…
Когда официантка отошла от меня, я заметил, что кассирша смотрит на неё округлившимися глазами.
— Что с тобой, Мейбл?
Мейбл с опаской оглянулась:
— Никогда не знаешь, с кем имеешь дело. В нынешние времена лучше быть вежливым.
Я читал, прихлёбывая кофе. Одна заметка меня особенно заинтересовала. Некий мужчина накалил на плите горсть монет и бросил их детям, обходившим дома в канун Праздника всех святых. Суд приговорил
