Записки о революции

трудностями, и с огромными жертвами, была бы, вероятно, выполнена с успехом. Но каков политический смысл этого акта – этого мне не понять. Снова меньшинство, или – будем говорить – советская половина, давит единым духом, кулачной расправой другую половину, вместе с земствами, городами, фронтовиками, и производит величайший всероссийский кавардак, путаницу, действительную анархию и всеобщую свалку. Ведь сейчас еще по-прежнему пришлось бы объявлять (хотя бы временную) диктатуру партийного большевистского ЦК. А тут бы опять выиграл Керенский со своими Кишкиными и Бурышкиными. Политическая бессмыслица была не только перворазрядная, но, можно сказать, и испытанная… Но Ленин, так же как и Троцкий, продолжал свою старую июньскую линию бесшабашного, импрессионистского, медвежьего, всесокрушающего наскока – на авось…

Не терпелось Ленину в его далеке! Но, надо сказать, среди своих соратников он на этот раз не имел никакого успеха. Его блестящий план блестяще провалился в его собственном ЦК… Возможно, что в приведенной петербургской прокламации до известной степени отразились именно настояния Ленина. Но и только. Во время Демократического совещания не было никаких большевистских выступлений – не только попыток переворота, но даже и делегаций с наказами и со «смелым, самоуверенным словом»… А Демократическое совещание и не подозревало, что над ним висит большевистский дамоклов меч.

Я вернулся к меньшевикам. Народу там уже оставалось значительно меньше, но прения были страстны. Оказалось, что коалицию уже голосовали, и она прошла ничтожным числом голосов. Однако речи, а главным образом реплики не прекращались. Очевидно, оппозиция зацепилась за какой-то формальный повод… Говорили больше крупнейшие лидеры многочисленных «течений». Яростно нападал Жордания, еще пуще – Мартов. Церетели боролся геройски за свою прекрасную даму. Падая в революции со ступеньки на ступеньку, развеяв по ветру уже почти целиком свою власть и свой авторитет, он до сих пор крепко держал в руках свой талисман и сейчас делал последнюю ставку. Еще и еще раз коалиция и – победа! Но коалиция уже не давалась, и Церетели в последней схватке, напрягая все силы, достигал огромных степеней виртуозности. Нельзя было не любоваться его искрометными репликами и замечаниями, которыми он без стеснения, в самозабвении, перебивал ораторов. Таким блестящим я его еще не видел никогда… Увы! Его блеск и виртуозность ограничивались сферой диалектики. Ни государственного смысла, ни логики, ни простой деловитости в них не было…

Турнир длился до глубокой ночи. И наконец состоялось новое голосование. Впервые у меньшевиков коалиция провалилась большинством в три или четыре голоса. Это была величайшая сенсация. Поднялся шум, протесты, споры. Страсти разыгрались – как будто перед лицом большевиков.

Пересчитать вновь!.. Не надо!.. Голосовать, нуждается ли в проверке голосование!.. Решено проверить. Считают снова – на скамьях с горящими глазами стоит и считает целый десяток добровольцев. Верно!..

Церетели потерял и меньшевиков. Но это еще не значит, что все окончательно потеряно. Еще могут быть «комбинации»…

Все расходятся и в возбуждении совершают длинный путь по пустым темным улицам из Технологического института.

Не помню, в этот ли или в другой вечер и по какому именно случаю я попал и во фракцию эсеров. Я посидел с полчаса. Там правые травили докладчика Чернова за оппортунизм, беспочвенность, расплывчатость, бессодержательность, за то, что хочет того – не знает чего, идет туда – не знает куда. Иронически улыбавшийся Чернов не имел победоносного и уверенного вида. Не имел и большинства.

16-го состоялся пленум съезда. Тут ожидал нас сюрприз, уготовленный президиумом. Это, надо думать, вдохновенная мысль того же Церетели бросилась сюда в поисках выхода, в жажде реванша и победы, в растерянности и смелости. Сюрприз состоял в том, что вопреки регламенту, торжественно распубликованному, слово предоставили с самого начала бывшим министрам- социалистам! Без тени формальных оснований выступили почему-то пятеро «бывших»: Скобелев, Авксентьев, Пешехонов, опять Церетели и… Зарудный, тоже попавший в бывшие социалисты. Сделано это было, очевидно, в целях особого назидания колеблющимся. Наивность этого мероприятия заставляла бы хорошо посмеяться над ним, если бы безудержное самодурство все той же «звездной палаты» не шокировало даже верноподданных. Назидания, во всяком случае, не получилось, не говоря уже о том, что самые речи оказались для этой цели неподходящими.

Некоторые «пикантности» можно, пожалуй, отметить только у Пешехонова и Зарудного. Первый из них был довольно скоро сбит с толку шумом, смехом и возгласами левой части, но все же он с упорством твердил о необходимости самоограничения и жертв, чтобы стала возможна новая коалиция, без которой спасения нет. Оратора прерывали: но ведь первые коалиции дали только развал, ведь коалиция четыре месяца доказывает, что она – орган саботажа. Пешехонов протестует и обещает доказать, что ничего подобного нет, но он тут же забывает сделать это… Это было нечто изумительное! Ведь так говорил человек, только что вытесненный, выброшенный из правительства – именно саботажем его собственных начинаний. Если бы дело касалось не Пешехонова, то я бы сказал, что это было или глупо, или недостойно. Что сказать о Пешехонове, я не знаю.

Зарудный был любопытен совсем с другой стороны. Прежде всего он заявил, что едва-едва подчинился требованиям организаторов выступить со своими «выводами», ибо ему очень тяжело это сделать. А «выводы» таковы. Необходимо немедленно Учредительное собрание, но не видно, когда будет улита. Затем – диктатура пролетариата у нас существует с 27 февраля, но до сих пор она была в скрытом виде, и это было ничего; теперь же стремятся к окончательной, и это будет гибельно. А почему происходит это движение? Потому, что во Временном правительстве, несомненно, большие непорядки. Зарудный подробно и красочно описывает «личный режим» Зимнего и протестует против него. Он рассказывает, как Керенский «намекнул» на необходимость своей диктатуры в момент выступления Корнилова. Все министры послушно взяли по листу бумаги и написали просьбы об отставке. Он, Зарудный, не видел связи между мятежом и своей отставкой. Да и другие также. Но это ни к чему не привело. Министров призывали, с ними советовались, но отставили в конце концов… Все это потому, что правительство ни на что не опирается и не на что ему опереться. Оно бесконтрольно толчется в Зимнем и ничего не делает для страны. Отсутствие контроля и ответственности особенно видно на внешней политике. У нас говорят в печати и на собраниях о всеобщем демократическом мире. Говорят, это программа правительства. Но Зарудный работал в Зимнем полтора месяца и ни разу не слышал там слова «мир».

Все это на самом деле было назидательно. Зарудный был человек, чуждый политике; она была ему не «по зубам». Но его прекрасные личные свойства, его удивительная искренность сделали свое дело на совещании. Большевики, напряженно слушая враждебного министра, хорошо оценивали, какая это великолепная агитация болотной массы – против коалиции … Церетели тут промахнулся. Недаром свою министерскую речь он посвятил полемике с Зарудным – под видом продолжения и дополнения «выводов»: в личном-де режиме, конечно, виноват не Керенский и не дарованные ему неограниченные полномочия, а виновата сама революция. Да, ни больше ни меньше… Промахнулся Церетели.

А затем на Демократическом совещании началась бесконечная волынка, для которой оно и созывалось. Читались декларации, и произносились речи о коалиции от имени групп, «курий» и фракций. Это продолжалось три дня. В один только день 17-го на трибуне Александринского театра продефилировало 47 ораторов. У бесконечных «курий» и подкурий были нередко большинство и меньшинство, выступавшие с отдельными речами и декларациями; иногда из «курии» выделялись еще и фракции. Вообще же фракции выступали помимо «курий»… Внимание быстро притупилось; коридоры и буфет были переполнены. Пожалуй, делегаты удерживались в Александринке только ожиданием какой-нибудь сенсации, скандала, а также надеждой, что в один прекрасный час будут прекращены осточертевшие прения и они понадобятся для «решающего» вотума.

Реакция на полемические выводы ораторов становилась все слабее. И уже совсем казенно, хотя и дружно, раздавалось при всевозможных разоблачениях коалиции большевистское «Позор, позор!»… Помню, часа полтора мы зевали рядом с Луначарским в одном из первых рядов партера, уже давно зиявшего пустотами. Как-то нечаянно, среди сонной одури, после какой-то совсем нейтральной фразы неинтересного оратора у меня вырвалось: «Позор!» По театру пронесся раскат смеха. Нашлись было подражатели, но в общем классический «позор» был сорван.

Ни в памяти, ни в газетах за 16-е и 17-е я не нахожу ничего, что можно было бы отметить. Все эти