Записки о революции

отделом. А для личных объяснений телеграмма приглашала в Смольный в тот же день.

В соседних сферах, в ЦИК, эту телеграмму задержали. Но все же в Смольный были вызваны и явились представители большинства частей. От имени ЦИК собрание было объявлено неправомочным. Как угодно! Оно все же состоялось, и, конечно. Троцкий делал доклад. Кто-то из членов ЦИК просил слова на этом неправомочном собрании. Но ему слова не дали.

Однако представителей частей собрали не для того, чтобы их снова агитировать, а для того, чтобы их выслушать. «Доклады с мест» в конечном счете были похожи один на другой: измайловцы, егеря, волынцы, гренадеры, кексгольмцы, семеновцы, стрелки, павловцы, электротехнический батальон, Московский полк, 89-я вологодская дружина, Балтийский экипаж и другие говорили одно и то же: власть Советам; выступят по первому зову; недоверие и презрение правительству, а иногда в придачу и ЦИК… Из наличных только кавалерийские части заявляли либо о своей пассивности, либо об отказе от каких бы то ни было выступлений. Это был «нейтралитет». Такой термин тогда нередко употреблялся.

Делегатам сообщили о некоторых технических мероприятиях, насчет связи с частями. А затем с миром отпустили, строго наказав не дремать…

На следующий день, 19-го, ЦИК созвал другое, «правомочное» собрание гарнизона. На этот раз инициаторы, видимо, предпочитали говорить, но не слушать. С докладом выступил Дан. Он и тут счел нужным заявить, что советский съезд, по его мнению, сейчас «нецелесообразен», хотя никто не думает его срывать. Но главным образом он, конечно, говорил о «нецелесообразности» и гибельности выступления. Ему оппонировал Троцкий – в обычном духе. Но выступили и сами делегаты, показав «звездной палате» вчерашнюю картину: беспрекословно повинуемся Петербургскому Совету и только по его зову выступим.

Были предложены и резолюции. Но… представитель военного отдела объявил собрание неправомочным, ибо оно было созвано без его ведома. Собрание это признало и отказалось от резолюций. Скушали?

Наконец в субботу, 21-го, снова состоялось собрание полковых и ротных комитетов всех частей. Опять – Троцкий. Опять единый «текущий момент», но три постановления. Во-первых, собирается советский съезд, который возьмет власть, чтобы дать землю, мир и хлеб; гарнизон торжественно обещает отдать в распоряжение съезда все силы до последнего человека. Во-вторых, ныне образован и действует Военно-революционный комитет; гарнизон его приветствует и обещает ему полную поддержку во всех его шагах. В-третьих, завтра, в воскресенье, 22-го. День Петербургского Совета, день мирного подсчета сил; гарнизон, никуда не выступая, будет на страже порядка и даст в случае нужды отпор провокационным попыткам буржуазии внести смуту в революционные ряды.

Вышли маленькие недоразумения с делегатами казаков, которые ссылались на фельетоны Ленина и беспокоились, не будет ли завтра восстания; они, собственно, собирались завтра на крестный ход, а кроме того, на коленях у немца мира просить не станут… Сначала пошумели, но потом нашли «общий язык»: к братьям-казакам составили обращение, приглашая их, как дорогих гостей, «на наши митинги и собрания в день нашего праздника и мирного подсчета сил».

Против резолюций Троцкого не голосовал никто. Только 57 человек держали нейтралитет и воздержались. Кажется, можно было быть спокойным. Тут достаточно крепко…

21 октября Петербургский гарнизон окончательно признал единственной властью Совет, а непосредственным начальствующим органом – Военно-революционный комитет.

За два дня до этого командующий округом снова докладывал министру-президенту: «Нет никаких оснований думать, что гарнизон откажется выполнять приказания военных властей». Можно было быть спокойными. В Зимнем были спокойными. Меры приняты.

В этот день, 21-го, я не был в Смольном. День у меня выдался и без того довольно хлопотный. Как я уже сообщал, с утра в Мариинском дворце заседала наша фракция Предпарламента, где обсуждалась мирная формула в связи с назревавшим «левым блоком» и избирались представители в междуфракционную комиссию. Около двух часов я попал в редакцию, но не успел войти в курс дел. Меня вызвали за тридевять земель, на Путиловский завод, где, оказывается, был заранее объявлен митинг с моим участием. Надо было немедленно ехать.

На Путиловском заводе, в одном из дворов, вокруг постоянно действующей и хорошо устроенной трибуны, уже стояла толпа тысячи в четыре человек. Она уже слушала каких-то ораторов. А сверху на толпу сыпал дождь… Председательствовал местный рабочий-большевик, встретивший меня крайне недружелюбно.

– Едва ли дадут говорить, – сказал мне бывший на трибуне товарищ по фракции мартовцев, специально приставленный к Путиловскому заводу. – Настроение очень крепкое. Активно, конечно, меньшинство, но его достаточно, чтобы сорвать митинг.

Я и сам в ожидании очереди видел, что настроение крепкое. Эсеру – правда, совсем неудачному – не давали произнести двух слов подряд. Но несомненно, что действовало меньшинство, и притом небольшое: местная большевистская молодежь. Большинство стояло молча с «выжидательным и сосредоточенным» видом. Бородачи недоуменно или сокрушенно покачивали головами…

Это были те самые путиловцы, которые в количестве 30 тысяч «выступили» 4 июля, чтобы передать власть Советам. Они все без исключения ненавидели и презирали керенщину. Но они помнили, чем кончились июльские дни. Власть Советов – отличное дело. Но выступление…

Говорить мне все же дали. Во-первых, меня знали как новожизненца. Во-вторых, я с первых слов набросился на коалицию, чтобы дать правильные перспективы, а также и получить кредит. Однако, когда дело дошло до «выступления», начался скандал. Председатель не мешал ему. Большинство унимало крикунов собственными силами. Но ведь одной их сотни было за глаза достаточно… Моей целью было показать, что по общему ходу дел керенщина может быть ликвидирована без уличных выступлений. Перекрикивая толпу, я несколько раз возобновлял речь. Две-три минуты слушали, но потом начиналось снова. После нескольких попыток я бросил это дело. Ничего не выходило… А дождь моросил на нас все сильнее.

Да, подтверждаю: настроение было условное, двойственное. Большинство было готово «в нерешительности воздержаться». Но меньшинство, способное составить значительную боевую силу, несомненно, рвалось в бой. Во всяком случае, плод созрел. Ждать еще и еще нет никаких оснований, не говоря о возможности. Настроение лучше не будет, но может понизиться. Зрелый плод надо рвать. При первом успехе вялое настроение перейдет в твердое. Если дело не сорвется на диких сценах бессмысленного кровопролития, то поддержат все.

Я снова попал в редакцию уже в шестом часу. Надо было написать две статьи – одну по поводу завтрашнего Дня Петербургского Совета. Но в семь или в восемь часов у меня была назначена лекция в партийной школе меньшевиков-интернационалистов – где-то в недрах Петербургской стороны. В бесконечных трамваях шли споры о том, будет ли завтра «выступление». Темы лекции – что-то об империализме – совсем не шли на ум.

Только в одиннадцатом часу по тем же бесконечным трамваям я вернулся в редакцию, написал свои статьи, «выпустил» номер и в третьем часу побрел на Карповку.

На Карповку я побрел потому, что завтра, в День Совета, часов в двенадцать дня, я должен был выступать на митинге в Народном доме в том же районе… Дело в том, что в распубликованные списки официальных ораторов, назначенных для этого Дня и прикрепленных к определенным пунктам, были внесены и меньшевики-интернационалисты. Это, конечно, не обещало ничего, кроме «диссонанса». Но это было наиболее удобным способом продемонстрировать, что большевики в своей лояльности не монополизируют Совета и дают слово меньшинству. Однако не выпускать же в торжественный и решительный день правого эсера!..

Торжественный и решительный день наступил… Циклопическое здание Народного дома было битком набито несметной толпой. Она переполняла огромные театральные залы в ожидании митингов. Но были полны и фойе, буфет, коридоры. За кулисами ко мне приступили с допросом: о чем именно я намерен держать речь? Я отвечал, что, конечно, по «текущему моменту». Это значит – против выступления?.. Меня стали убеждать говорить по внешней политике. Ведь это же моя специальность!.. Объяснения с организаторами приняли такой характер, что я совсем отказался выступать.