Записки о революции

утра написал Антонов, и он же сейчас лично хлопотал в крепости о том, чтобы немедленно начать обещанный обстрел Зимнего. Но в самый критический момент военные люди Петропавловки ему докладывают, что стрелять никак нельзя. Причин много: снаряды не подходят к пушкам, нет какого-то масла, нет каких-то панорам. В ответ на возражения одна причина сменяет другую. Ясно, что ни одна не действительна. Все – фиктивны. Просто артиллеристы не хотят стрелять… Митинг – это одно, а активные действия – другое. Ни убеждения, ни настроения нет налицо.

Однако как же быть? Ведь отсюда могут произойти большие неприятности. Было с утра условлено, что по сигналу Петропавловки начнет стрелять холостыми «Аврора». Антонов дал приказ выпалить из сигнальной пушки (по которой петербуржцы ежедневно в полдень проверяют свои часы). Но сейчас не полдень, и сигнальная пушка не стреляет. Около нее суетятся, возятся… Не стреляет!

Прошел час, полтора после крайнего срока ультиматума. Антонов зачем-то скачет на автомобиле к Зимнему и попадает в Главный штаб. Вокруг дворца учащаются выстрелы. Но молчат и Петропавловка, и «Аврора».

Министры ждали… Загасили верхний свет. Только на столе горела лампа, загороженная от окна газетой. Кто сидит, кто полулежит в креслах, кто лежит на диване. Короткие, негромкие фразы коротких бесед…

Шел девятый час. Вдруг раздался пушечный выстрел, за ним другой… Кто стреляет? Это охрана министров по напирающей толпе.

– Вероятно, в воздух, для острастки, – компетентно разъяснил адмирал Вердеревский.

Опять говорили по телефону, который – не в пример штабу и Мариинскому дворцу – до конца не был выключен. Говорили с городской думой, соединялись с окрестностями. Откуда-то сообщили, что к утру придут казаки и самокатчики. Что ж, может быть, до утра продержатся! Вот только не дали приказа защищаться…

Вдруг раздался пушечный выстрел – совсем иного тембра. Это – «Аврора». Минут через 20 вошел Пальчинский и принес осколок снаряда, попавшего во дворец. Вердеревский компетентно разъяснил: с «Авроры». И положили осколок на стол в виде пепельницы.

– Это для наших преемников, – сказал кто-то из обреченных, но не сдающихся людей.

Снова вошел Пальчинский и сообщил: казаки ушли из дворца, заявив, что им тут нечего делать. По крайней мере, они не знают и не понимают, что им делать тут… Ну что ж, ушли так ушли! В полутемной комнате, где сидели министры, ничто не изменилось. Шел десятый час. Какие-то ружейные выстрелы слышались все чаще.

Вероятно, было около восьми часов, когда я снова пришел в Смольный. Кажется, беспорядок и толкотня еще увеличились… При входе я встретил старика Мартынова, из нашей фракции.

– Ну что?

– Заседает фракция. Конечно, уйдем со съезда…

– Что такое? Как уйдем со съезда?.. Наша фракция?

Я был поражен как громом. Мысль о чем-либо подобном мне не приходила в голову. Такого рода мнение – о необходимости уйти со съезда – я слышал и днем от кого-то из правых меньшевиков. Считалось возможным, что правые применят специфическую большевистскую тактику и подвергнут съезд бойкоту. Но для нашей фракции такая возможность представлялась мне совершенно исключенной. Я допускал любой выход, но не этот.

Во-первых, съезд был совершенно законным, и его законности никто не оспаривал. Во-вторых, съезд представлял самую подлинную рабоче-крестьянскую демократию и надо сказать, что немалая часть его состояла из участников первого, июньского съезда, из членов кадетского корпуса. Из той сырой делегатской массы, которая шла некогда за меньшевистскими патриотами, многие были соблазнены Лениным, а правые эсеры в большинстве стали если не большевиками, то левыми эсерами… В-третьих, спрашивается: куда же уйдут с советского съезда правые меньшевики и эсеры? Куда уйдут они из Совета?

Ведь Совет – это сама революция. Без Совета она никогда не существовала и могла ли она существовать? Ведь в Совете, боевом органе революции, всегда были организованы и сплочены революционные массы. Куда же уйти из Совета? Ведь это значит формально порвать с массами и с революцией.

И почему? Зачем?.. Потому, что съезд объявит власть Советов, в которой ничтожному меньшевистско- эсеровскому меньшинству не будет дано места! Я сам признавал этот факт роковым для революции. Но почему это связывается с уходом из представительного верховного органа рабочих, солдат и крестьян? Ведь «коалиция» была большевикам не меньше ненавистна, чем Советская власть старому советскому блоку. Ведь большевики недавно, в эпоху диктатуры «звездной палаты», представляли собой такое же бессильное меньшинство, как теперь меньшевики и эсеры. Но ведь они не делали, не могли делать выводов, что им надо уйти из Совета.

Старый блок не мог переварить своего падения и большевистской диктатуры… В Предпарламенте и в коалиции – другое дело. С буржуазией и с корниловцами можно, а с рабочими и крестьянами, которых они своими руками бросили в объятия Ленина, – с ними нельзя.

Единственный аргумент, который пришлось слышать от правых: большевистская авантюра будет ликвидирована не нынче завтра; Советская власть не продержится дольше нескольких дней, и большевиков в такой момент надо изолировать перед лицом всей страны; их надо бить сейчас всеми средствами и загнать их в угол всеми бичами и скорпионами.

Я также был убежден, что власть большевиков будет эфемерна и кратковременна. Большинство их самих тогда было убеждено в том же. Изолировать их позицию и противопоставить ей идею единого демократического фронта я также считал полезным и необходимым. Но почему для этого надо уйти? Мало того, каким образом этого можно достигнуть, уйдя из Совета, от организованных масс, от революции? Этого можно достигнуть только на арене советской борьбы.

Но дело в том, что большевистской позиции противопоставлялся не единый демократический фронт. Меньшевики и эсеры, по крайней мере их лидеры, сегодня, как и вчера, противопоставляли Советской власти все ту же коалицию …Это, конечно, в значительной степени меняло дело. Если вчера это была слепота, то сегодня это – фактически – определенная корниловщина. Это программа буржуазной диктатуры на развалинах большевистской власти. Только так сейчас могла быть реставрирована коалиция. Если так, то тут, конечно, не до Советов, не до революции и не до масс. Если так, то аргументация в пользу ухода со съезда имеет свои резоны и кажется не такой бессмысленной.

Однако ведь так рассуждать могли только некоторые правые советские элементы, вчерашние сторонники коалиции. Но какое отношение все это могло иметь к нашей фракции?.. Авксентьев и Гоц уйдут из Совета туда, где будет буржуазия. Уйдут хотя бы в этот несчастный «Комитет спасения», который должен взять на себя ликвидацию большевистского предприятия – «без буржуазии, силами одной демократии». Допустим, туда же, держась по традиции скопом, вслед за Авксентьевым уйдет из Совета Дан. Но куда уйдет Мартов? Куда пойдем мы – сторонники диктатуры демократии, противники коалиции, спаянные с пролетариатом и его боевой организацией? Нам идти некуда, мы должны погибнуть, оторвавшись от советской почвы, как гибнет улитка, оторванная от своей раковины.

Я не формулировал всего этого после встречи с Мартыновым, среди суеты и гомона Смольного. Но все это давно сидело прочно в моем сознании. Сообщение Мартынова меня совершенно ошеломило. Я бросился искать фракцию, и в частности Мартова. Фракция сейчас не заседала, и Мартова налицо не было. Но мне сообщили, что среди нас много сторонников ухода, и Мартов, хотя и не очень решительно, также склонен последовать примеру Дана и Авксентьева. Ну, плохо дело!

Мое возмущение разделяли многие – не только левая часть предпарламентской фракции, но и провинциалы… Окончательного решения фракция еще не вынесла. Заседание было совместное с правыми. У нас же – на чьей стороне будет большинство – еще неизвестно. Надо было собирать фракцию.

Но до открытия съезда, по-видимому, было еще не близко. Вместо заседания фракции я должен был сейчас же отправиться в качестве ее представителя в междуфракционное совещание – по делам внутреннего распорядка съезда. Говорили, насколько помню, о составе президиума, о программе съезда, но, кажется, затрагивали и какие-то более принципиальные пункты: я смутно вспоминаю довольно горячие