никого не осталось, податься некуда». От этих слов у Лавра душу перевернуло. «Пропадет, думает, парнишка ни за грош, ни за копейку. Надо помочь, может, человеком станет».
— Вот что, — сказал он Цыганку, — сейчас тебя поведут в баню, ты уж постарайся отшвабриться хорошенько. Переночуешь в милиции, к утру я что-нибудь придумаю.
А сам тем временем пошел к Пичугину посоветоваться. Решили: оставить беспризорника при милиции, вроде посыльного.
Утром Лавр пришел на работу и первым делом велел привести Цыганка. Глядит, в кабинет входит незнакомый парнишка: вчерашний был черный, а этот белобрысый какой-то. Волосы, как лен, брови словно выцвели, да и глаза вроде сбела. «Ты кого привел? — спрашивает дежурного. — Где же Цыганок?», Парнишка улыбается во все лицо. «Дяденька, да это ж я, Цыганок! Ей-богу... А ежели побелел малость... в бане мылся!». Пригляделся, признал парнишку. «Вот что, говорит, по начальству я доложил, что есть Цыганок, и хоть сменил ты свою масть, но впредь зваться тебе этим именем!».
Вырядил его Лавр в матросскую форму, и стал Цыганок казенные пакеты разносить по городу. Бедовый! Бывало, соберется Лавр на ночную облаву, он ни за что не отстанет. «Нельзя, опасно». А он свое: «Не боюсь!». И по глазам видно: не хвастает парнишка. Стал Цыганок просить у Лавра оружие. «Мировую гидру, говорит, бить буду!», И что же выдумаете, Лавр так в нем уверился, что не выдержал и подарил ему браунинг. Сильно побаивался, что влетит ему от Пичугина, а все же обучил Цыганка владеть оружием. А Саша Громов преподал мальчику морскую науку — разговаривать сигналами.
Так и прижился Цыганок в семье Аргентовских.
— ...Я все корабельные сигналы знаю! — словно угадав мысли Наташи, сказал Цыганок, стараясь шагать в ногу с девушкой. И у Наташи дрогнуло сердце: где сейчас молодой мичман Саша Громов? Жив ли, помнит ли о их встрече?
— А как, Цыганок, просигналить одно только слово, скажи?
— Какое слово?
— «Отзовись!» — прошептала девушка.
Цыганок не понял, но нарушить молчание вопросом не решился. Вышагивая бок о бок с девушкой, он то и дело заглядывал ей в глаза. В них стояла глубокая, нескончаемая печаль.
В МОРЕВСКОЙ
С отрядом менщиковских партизан Пичугин расстался на повороте к лесной деревне Белый Яр. Дмитрий условился с Ильей Корюкиным: до тех пор, пока не удастся выяснить обстановку в Кургане и наладить связь с партийным подпольем города, партизанам лучше разъехаться по домам, спрятать оружие и заняться, как и остальным крестьянам, работой в поле, благо подоспела пора сенокоса.
Главное сейчас — собрать силы, обезопасить преданных людей на тот случай, если в Менщиково нагрянет карательный отряд. Спасти партизан может только строжайшая конспирация. У всех в деревне, кто не связан с отрядом, надо создать впечатление, что его больше не существует.
Свернув с Белозерского тракта, Пичугин, чтобы не встретить людей, которые могли бы его узнать, поехал старыми проселочными дорогами. Ему хотелось еще до захода солнца попасть в Моревское, он то и дело пришпоривал коня. Это был обыкновенный крестьянский меринок, добрый на работе, но совсем не приученный ходить под седлом. Пичугину с трудом удалось заставить его идти рысью.
Дмитрий ехал глухой лесной стороной.
Белый Яр... Когда-то дед Пичугина, штабс-капитан, за публичное оскорбление полковника, любившего рукоприкладство, был разжалован в солдаты и сослан в далекий северный городок Туринск. После отбытия ссылки он прибыл на вольное поселение в деревню Белый Яр, что под Курганом. Тут жили выходцы из центральной России, бежавшие от произвола и лихоимства царских чиновников; земледельцы, пришедшие сюда три столетия назад из-за гор Уральских. Сюда шли люди вольные, смелые. Надрывая силы, пришельцы корявыми сохами поднимали матушку-степь, обживали лесную глухомань, растили тучную пшеницу, разводили скот. Богатеи гоняли из Казахстана табуны лошадей и стада коров, строили салотопенные заводы и мельницы, открывали кабаки. А беднота разорялась. Горек был подневольный труд, соленый пот разъедал домотканные рубахи, с рук не сходили кровавые мозоли.
Такой участи не избежал и дед Пичугина. А тут нежданно-негаданно подоспела еще новая беда: подросли четыре сына, их надо было отдавать в солдаты. Кто-кто, а Пичугин знал, что такое царская солдатчина. Так и этак пораскинул умом старик и решил: надо уезжать подальше от большого торгового тракта.
Он облюбовал маленький выселок Моревское, население которого в то время ни в каких списках земства еще не числилось. Мало находилось охотников селиться в этом «гнилом месте»: болото, солонцы да два озера, одно из которых было соленое, окружали деревеньку. Но у Пичугина выбора не было: спасая сыновей от рекрутчины, он перевез в Моревское свой скудный домашний скарб.
С помощью сыновей, рослых и сильных, Пичугин вскоре поставил на краю деревни бревенчатый пятистенник. Через год по соседству с ним выросла такая же изба, а спустя два года в ряд с ней встали еще три: сыновья обзавелись семьями, своим хозяйством, но хоть жили отдельно, а строго соблюдали порядки, заведенные отцом — на чужое не зариться, наживать добро собственным горбом.
До самой смерти Пичугин держал «кормовую»: в его избе получали ночлег и пищу политические ссыльные, которых гнали на сибирскую каторгу. Они были одеты в суконные халаты с позорным знаком — бубновым тузом из красной материи на спине. На ногах, закованных в кандалы, были грубые коты.
Пичугины в Моревском считались переселенцами. Сельская община, где верховодили кулаки, всячески притесняла иногородцев. Им отводились самые худшие пашни, бросовые и отдаленные сенокосы; их селили на околице, где начинались выгоны; с них дороже, чем с других, брали за помол, за пастьбу скота, а волостное начальство, вымогая взятки, задерживало отпуск леса на постройку избы и мало-мальского двора, где бы можно уберечь от непогоды корову да лошаденку...
Глубокая ненависть «крамольного» Пичугина к самодержавию передалась и его потомкам. Каждому из Пичугиных, и Дмитрию в их числе, пришлось на себе испытать царский произвол.
...Пичугин в раздумье незаметно скоротал долгий лесной путь. Лошадь, предоставленная самой себе, лениво вытрусила на опушку леса и, почувствовав степной простор, заржала. Пичугин очнулся от размышлений. Перед ним, насколько охватывал глаз, лежала широкая степь, и на ее зеленом приволье Моревское выглядело небольшим островком. Близился вечер; в неярких лучах заходящего солнца тускло поблескивала колокольня церквушки, стоявшей на отшибе, и напротив нее — островерхая башенка пожарной вышки.
Увидев родное село, Пичугин пришпорил коня. Вскоре он подъехал к сторожке, в которой жил старый бобыль-солдат Никандр, охранявший ворота поскотины[1]. Никто на селе не мог сказать, сколько ему лет: уже несколько поколений деревенских парней успело отслужить в армии, а полуглухой солдат по-прежнему каждую весну, едва начинал стаивать снег, переселялся в сторожку и жил в ней до глубокой осени, пока не прекращалась пастьба скота. В долгие зимние ночи он ходил по селу, постукивая деревянной колотушкой. На селе к Никандру привыкли; кажется, если б хоть раз у ворот поскотины не показалась сухонькая старческая фигура с неизменной, словно навечно приросшей к уголку рта трубкой, каждый, наверное, подумал бы: «А не сбился ли я с дороги?..».
Тяжело припадая на скрипучий протез, сторож не спеша отодвинул покосившиеся ворота. Пичугин придержал коня.
— Здравствуй, дедушка! Не узнаете?
Сторож подслеповато прищурил глаза, всматриваясь во всадника.
— Никак, Митрий Егорович?
— Он самый.
— Доброе дело, сынок. Дом забывать негоже, хоть ты теперь на весь уезд начальник...
— Да полно, дедушка! — рассмеялся Пичугин. — Начальник я не ахти какой...
— Не криви душой, Митрий! — прервал Никандр. — Мы хоть народ темный, а все же уразуметь можем,
