– А ты что, всех малинщиков на Москве знаешь?
– Не всех.
– Вот и познакомишься, – улыбнувшись, произнес Сарычев, – парень он видный. Только давай договоримся сразу, слишком уж к нему не приставать! А то ведь я и приревновать могу. – Он забарабанил условным стуком в косяк.
Дверь открывать не спешили. Сначала послышалась какая-то возня, а потом из-за двери раздалось недружелюбное рокотание:
– Кого там черти несут?
– Открывай, свои!
Приличия соблюдены. Дверь нешироко, опасливо распахнулась. Тем самым хозяева давали понять, что вход может захлопнуться в любую секунду. Затем в проеме, залитом тусклым светом, колыхнулся чей-то темно-русый чуб, и раздался торжествующий клокочущий бас.
– Кого к нам принесло! Да это же сам Хрящ! – из-за двери высунулась сонная, слегка оплывшая физиономия. – Да ты никак ли с дамой! У тебя есть вкус...
– Федька, ты долго нас в дверях держать будешь? – недовольно буркнул Хрящ и, оттеснив плечом чубатого, уверенно вошел в прихожую.
От Игната Сарычева не ускользнуло, какими алчными глазами старый разбойник посмотрел на вошедшую женщину. Не будь при ней сопровождающего, так он нашел бы, о чем поговорить с дамой наедине.
Уркаган Федька Долото тоже вроде Пети Крохи был старинным приятелем отца Игната Сарычева. Перед смертью состарившийся родитель признался, что с Федькой в паре они немало побезобразничали в молодые годы на больших дорогах. А однажды, подкараулив зажиточного купца, проломили ему в темном переулке голову. Именно за тот грех Федька Долото и получил свой первый каторжный срок, взяв всю вину на себя. После этого он «завязал» с воровской жизнью, но друзей в этом мире не растерял. Сына своего приятеля Федька любил и всегда готов был помочь ему.
За круглым столом сидели двое мужчин и резались в стирки. Едва взглянув на Игната и сдержанно кивнув, они вновь сосредоточенно углубились в игру. Небольшой прыщавый мужичонка при каждой взятке глухо матерился и воровато посматривал по сторонам, словно прятал в каждом рукаве по крапленой колоде. Другой, веснушчатый, с длинными пшеничными волосами, лишь озадаченно почесывал щеку, поросшую густой серой щетиной. Игравших Игнат Сарычев не знал, на чекистов они вовсе не походили, скорее всего это были приятели хозяина, согласившиеся исполнить роль статистов.
Елизавета Михайловна уверенно вошла в комнату и застыла, брезгливо скривившись.
– Ты бы хоть хату-то проветрил, а то дышать нечем. Вот что значит мужчина-майданщик.
Федька Долото поежился и хмуро посмотрел на мадам Трегубову, дескать, что это за бабенка выискалась – мужиков поучать, но, натолкнувшись на твердый взгляд Сарычева, подобрел и покладисто ответил:
– Вот что значит свежий взгляд! А мы-то здесь уже ко всем запахам притерпелись.
Веснушчатый поднял голову и внимательно посмотрел на вошедших.
– Никак ли мадам Трегубова пожаловала на наш майдан.
– А ты меня откуда знаешь? – грубовато поинтересовалась Елизавета Михайловна, присматриваясь к молодцу.
Конопатый выглядел заметно сконфуженным.
– Хм... Даже и не знаю, говорят ли такие слова даме, но я хорошо помню на твоем животе родинку, вот такую, – чуть развел он пальцы, – величиной почти с пятак. Если бы не твой кавалер, так я бы еще кое-что припомнил.
Елизавета Михайловна попристальнее всмотрелась в нахала и восторженно ахнула:
– Боже ты мой! Гаврила! Где же ты пропадал?!
– Неужто узнала!.. До семнадцатого на каторге в Сибири был, а как амнистию объявили, так я по матушке-Руси помотался. Вот только месяц как в Москве.
– Что же на Хитровку-то не захаживаешь? – на минуту Елизавета Михайловна превратилась в легкомысленную барышню.
– Боязно! Не знаю, как примут. Ведь давно там не бывал. А потом, там ведь все поменялось, – честно отвечал конопатый, скинув на стол карты. – Слышал я, что ты теперь важная особа, на майдане первую скрипку играешь.
Мадам Трегубова приосанилась, в ее глазах появилась надлежащая строгость, и она покровительственно проговорила:
– Старых друзей не забываю. Если без копейки, могу помочь, но процентик вернешь. Сегодня без этого нельзя, деньги просто так никто не дает. Если дела ищешь, могу рекомендацию дать... А там сочтемся!
– Ну, благодетельница! Ну, мать-заступница! – восторженно восклицал конопатый. – Присоветуй, родная, а уж за мной не заржавеет!
Елизавета Михайловна лишь небрежно отмахнулась:
– Ладно, чего уж там!.. Чего не сделаешь для старых друзей!
– Эх, Елизавета Михайловна, красавица ты наша, – на правах хозяина продолжал охаживать гостью Федька Долото. – А может, коньячку отведаешь?
– Да знаю я ваш коньяк! – поморщилась женщина. – Самогон обыкновенный на какой-нибудь гадости настоян!
– Разве бы я посмел! – прижал малинщик широкие ладони к груди. – Чистейший коньяк! Пятьдесят лет выдерживался в дубовых бочках. Может, все-таки маленькую? – спросил он с надеждой.
– Ну давай! – отчаянно согласилась Елизавета Михайловна, махнув рукой, и, заметив, как Федька Долото принялся доставать из шкафа фужер, запротестовала: – Эй, эй, мне стопочку.
Мадам Трегубова взяла услужливо протянутую стопку с коньяком и выпила ее в два глотка, совсем по- мужски крякнув.
Глаза Елизаветы Михайловны заметно заблестели, не то от выпитого коньяка, не то от внимания стольких мужчин. Она поставила стопку на стол и, повернувшись к Федьке Долото, произнесла:
– Что ты скажешь, если к тебе сюда Кирьян на неделе придет? У него к тебе какой-то серьезный разговор имеется.
Федька Долото широко улыбнулся:
– Для меня это честь, пускай приходит. Только бы ты заранее меня предупредила, чтобы я в хатке своей порядок навел.
– Не беспокойся, предупредим, – пообещала мадам Трегубова. – А место у вас хорошее, легавых здесь не бывает. – И, взяв под руку Игната, продолжила: – Что-то мне на свежий воздух захотелось. Душно здесь у вас. Ты, Гаврила, захаживай. Свое слово я держу. – И, попрощавшись, зашагала к двери.
Игнат Сарычев топал позади. Старался не греметь, но кованые каблуки отбивали рваную дробь о дощатые ступени. Мадам Трегубова голову несла высоко – и впрямь королева Хитровки. Она остановилась лишь однажды, прислушалась к шуму, раздававшемуся из-за дверей на втором этаже, и, услыхав отчаянную брань, зашагала дальше, успокоившись.
– Как тебе малина? – самым безразличным тоном спросил Игнат Сарычев.
Мадам Трегубова брезгливо отряхнула с платья какой-то налипший сор и сдержанно отвечала:
– Приходилось видеть и получше.
Игнат Сарычев непроизвольно скривил губы:
– Понятно, что не царские хоромы. Я не о том... Хата не засвечена, перекантоваться здесь денек можно будет, да и мешки с деньгами есть где припрятать.
– Больно здесь народец стремный околачивается, – показала взглядом Елизавета Михайловна на мужичков, стоящих на углу.
Хрящ невольно улыбнулся:
– Можно подумать, что на Хитровке ангелы живут.
Елизавета Михайловна шутку не оценила:
– Скажешь тоже... На Хитровке народ родной, привычный, а здесь чужой.
– Мое дело – показать, а вам решать, что к чему. Но место это верное. Лучшего не найти! Не впервой
