Как начать? «Господа»? 'Товарищи'? Только не «граждане», я же не участковый!
– Господа офицеры и товарищи красногвардейцы! Штабс-капитан Згривец сейчас доложит решение, но сначала..
Я поглядел в серое, начинающее темнеть небо. Еще совсем недавно я прикидывал, чем лучше заняться в моей маленькой личной Вселенной. Громадья планов, правда, не наблюдалось, менять Историю – это для Гамадрил, умеющих развернуться винтом в полете. Всю жизнь предпочитал быть наблюдателем…
– …Сначала предложу свое. Оно совершенно не героическое, зато очень реальное. Начинается война, господа и товарищи, большая война. Сейчас у нас есть шанс в нее вступить – со всеми многочисленными последствиями. Обратного хода ни для кого не будет, прошу это понять. А война предстоит такая, на которой в плен не берут и перемирий не заключают… Есть другой вариант – не спешить. В принципе, можно будет отсидеться, уехать подальше… справку об инвалидности выправить. Как стемнеет, мы обойдем поселок – с запада, обогнув террикон. Офицеры и юнкера пойдут вдоль «железки» на юг, навстречу Чернецову. А товарищи шахтеры – к ближайшему поселку, где есть телефон или телеграф. Оттуда можно связаться с Антоновым и потребовать помощи. Товарищ Антонов-Овсеенко не станет ссориться с рабочим классом, разберется. Вот такая стратегия, товарищи и господа. А если вас все-таки мобилизуют, вы станете убивать друг друга с чистой душой, потому как не ваша в том будет вина…
Сказал… Кому? Им? Самому себе? Или Миру – такому маленькому, такому настоящему… ненастоящему? 'И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…'
– У меня брата эти сволочи убили, – негромко бросил командир Максим Жук. – И четырнадцати не исполнилось парню. Без оружия был, посмотреть прибежал…
Никто не ответил. И что ответить?
– Нэ дило цю наволочь видпускаты, – рассудил, наконец, дед-'партячейка'. – Видпустымо – дали вбиваты безвинных пидуть. И над нами нэ змылуются. Отака, товарыш Кайгородов, стратегия партии будэ.
Господа офицеры переглянулись.
– Э-э-э, а не подскажите ли… уважаемый, – мягко начал Згривец. – Какой именно, так сказать, партии? Эсдековской или, может-с, анархистской? Был у нас один в батальоне, все господина Кропоткина цитировать изволил-с.
– Чому ж анархистська? – удивился товарищ Шульга. – Социал-демократы большевики. Партия у нас, трэба сказаты, серьезная. Спысок номер пьять в Учредительное.
– Учредительное! – в один голос выдохнули штабс-капитан и Хивинский. На их лицах проступили столь не соответствующие моменту блаженные улыбки.
– Я бы, знаете, шомполами, – мечтательно проговорил Згривец. – Желательно – пулеметными-с.
– Камчой можно, – рассудил Хивинский. – У деда моего такая была, со свинцовыми шариками, бычью шкуру прорубала… Разложить господ ад-во-ка-ти-шек – прямо в Мраморном дворце. Начать предлагаю с Керенского…
– Слушать противно! – перебил командир Жук. – А еще спрашивают, почему народ офицеров не любит? Кто же таких полюбит? Шомпола, камча… Все бы вам над народом глумиться! Баловство это все, причем вредное. Адвокатишек, граждане, надо без всяких ваших церемоний ставить к стенке. А к Учредительному подбросить бронедивизион – пушечный для верности.
– Молодый ты ще, Максим, – осуждающе качнул усом Петр Мосиевич. – К стенке! Ремонтировать стенку кто будэ? А свинец грошей коштуе, народных, щоб ты знав. Тому ниякого 'к стенке'. Есть у нас старая шахта, у трех верстах отсюда. Видвэсты туды усих цих адвокатив з меньшовыками – и прощавайте, панове!
Улыбки с офицерских лиц словно дождем смыло. Поручик неуверенно кашлянул, зачем-то привстал:
– Шахта, как я понимаю… глубокая?
– На всех хватит! – отрезал командир Жук. – А для полной ясности, граждане, напомню. В августе вы со своим Корниловым уже против Керенского-гада воевали. Чем кончилось, могу рассказать – если кто забыл. А мы с Керенским в октябре в три дня разобрались, в бабском платье из Петрограда убег. Прав Петр Мосиевич, серьезная у нас партия!
Теперь настало время кашлять мне.
– Давайте по политическому вопросу… потом. Уже в Лихачевке. Господин штабс-капитан, вы хотели доложить?
Сумерки застали врасплох. Он, конечно, знал, что за днем следует ночь, ибо таков порядок во всех мирах, где светит Солнце, пусть даже невидимое за толщей серых облаков. Знал – и ждал, без всякого опасения и страха. Ночь будет нужна ему и всем остальным, бояться же в его маленькой совершенной Вселенной нечего. Сигналы, поступающие на нервные окончания, могу расстроить, но не убить. Просто первый вечер, просто первая ночь.
И все-таки тьма, подползавшая слева, от невысокой железнодорожной насыпи, заставила дрогнуть, пусть ненадолго, на какой-то миг. Солнечный огонь так и не смог пробиться сквозь тучи и теперь бесцельно растворялся в белом пятне заката. Ночь наступала, тени, незаметные пасмурным днем, внезапно загустели, налились ледяной плотью. Мир уже не казался рисунком, удачной выдумкой, иллюстрацией в старой книге. Мир стал слишком реален – как и война, начинающаяся прямо на его глазах. Он понимал, что она неизбежна, как и ночь, но холод все равно подступал к сердцу. Зато песня отпустила, улетела с порывов ветра в его настоящий реальный мир, где можно вволю рассуждать – и петь! – о ненастоящем. Другое представилось, вспомнилось: дорога, ведущая в закат, черные деревья слева и справа – и мертвые всадники, неторопливо рысящие к близкому горизонту. Убийцы и убитые, правые и неправые, «белые» и 'красные'…
Он это видел когда-то – в кино, на сцене, во сне, на желтой бумаге старой книги, на холсте картины. Не так и важно, потому что сейчас не было нужды ни в пленке, ни в красках. Закат, подступающая чернота, степь, резкий конус террикона – и мертвецы на призрачных конях. Не рассмотреть ни пробитых пулей мундиров, ни масти неслышно ступающих коней. Ничего не изменить, никого не спасти. Ничто не хочет меняться, никто не желает спасения.
Он это знал.
Я это знал…
