А вечером, когда на улицах уездного городка изредка вспыхивали электрические лампочки, буланый устало цокал по мостовой. Прислушиваясь к своим непомерно звучным ударам, он опасливо косился по сторонам, прял ушами. На передней правой у него заломилось копыто, и он слегка прихрамывал. На серых от пыли пахах — извилины затвердевшего пота. Буланый тяжело дышал, и впалые бока его неровно ходили, Филипп разбито кособочился на своем изорванном пиджаке, подстеленном коню на спину.
По тротуарчику навстречу Филиппу торопливо шел, постукивая коваными каблуками, военный. На нем — новая гимнастерка, синие галифе и на околыше фуражки — яркая остроконечная звезда. Филипп внимательно присмотрелся к нему. «Должно, красногвардеец», — решил он. На плечах у военного не было ни погон, ни нашивок. «Чудно: может быть, командир какой, а как узнать его?» Задернул буланого.
— Товарищ, где у вас тут штаб?
Красногвардеец по-военному пристукнул сапогом, подозрительно осмотрел Филиппа от стоптанного чирика, на который спускался шерстяной чулок, до смятой казачьей фуражки со сломанным козырьком и царской кокардой, и по молодому, опушенному нежной бородкой лицу скользнула усмешка, тонкая и скрытая.
— А вы кто такой? — ласково спросил он. — Для чего вам штаб?
Филипп сказал, что он приехал с хутора, где ему только что намяли бока, и хочет поступить в отряд. Красногвардеец еще раз окинул его недоверчивым взглядом, подергал бровями, размышляя: так ли он говорит? — и, видимо поверив, круто повернулся:
— Идемте, я провожу вас.
Дорогой они разговорились. Красногвардеец, угостив Филиппа папироской, расспрашивал его про хуторские новости, про казаков, о том, как они живут, что делают, думают ли воевать, как и с кем. Филипп, попыхивая папироской, рассказывал:
— Атаманы да офицеры хотят воевать, да только казаки не хотят, упираются. Им уж надоела эта проклятая война. И так довоевались, что ничего не осталось. Многие казаки ждут перемены, а ее все нет и нет. Кондратьев один раз приезжал от вас, а больше никого не было.
— Вы разве знаете Кондратьева? — встрепенулся красногвардеец.
— А я к нему и приехал.
— Что ж ты сразу не сказал! — Красногвардеец остановился, и глаза его зацвели улыбкой. — Его ведь нет сейчас в штабе. Он на квартире. Пошли назад. Мы стоим вместе с ним.
Минут через десять Филипп завел буланого в просторный двор с кирпичной стеной и кирпичными сараями, привязал его под навесом. Там уже стояло несколько лошадей с коротко подстриженными гривами и хвостами. Одну из них, тонконогую стройную карюху со звездой на лбу, Филипп угадал: Кондратьев на ней приезжал в хутор. Красногвардеец положил буланому сена, и Филипп, недовольно осмотрев себя, натянул чулки, поправил фуражку и вслед за красногвардейцем зашагал к крыльцу.
Кондратьев, одетый по форме, подтянутый, стоял возле стола, суетливо перебирал какие-то бумажки и совал их в карманы: как видно, собирался куда-то идти. Когда двери открылись и у порога застучали шаги, он оторвался от стола и, подняв глаза, выжидательно уставился на вошедших.
— Здравствуй, товарищ Кондратьев!
Тот смущенно ответил:
— Здравствуй…
— Не узнаешь разве?
Кондратьев застенчиво улыбнулся:
— Да, признаться…
— Неужто я… Фонтокина не помнишь?
— Фонтокин, Фонтокин, да разве же тебя узнаешь! — Кондратьев обрадованно сунул ему руку, придвинул стул. — Где ж тебя узнать! Ты как будто… Ну, садись, рассказывай. Приехал, значит. Хорошо! Лучше поздно, чем никогда. Я и знал, что ты приедешь… — Кондратьев сыпал словами, дружески посмеивался, а Филипп, опустив голову, рассматривал свой порванный в схватке чирик.
— Приехал… Насилу головенку унес… И то, должно, не семенная. Шея и до сё все ломит… Затылок был один, теперь два стало.
Филипп рассказывал о драке у амбара (о главных событиях он пока не сказал), а Кондратьев раскатисто хохотал, будто слушал уморительную историю.
— Говорил тебе: поедем! Нет, вишь, сараи надо поправить да гумно окопать. Вот тебе и поправили. Ну ничего, злее будешь. А? И так злой? Нет, не очень злой. А где тот старик? Да, да, Коваль, Яков Коваль? Пики делает? С нами воевать? Ха-ха-ха! А батареец где? За тебя страдает? Вот видишь: сам удрал, а их теперь колотят там. Ну ничего: выручим как-нибудь. Мы, кстати, уже подготовились к выступлению. Пойдем проведаем вашу станицу… Ну, вот что, Фонтокин, — Кондратьев засучил рукав гимнастерки и взглянул на часы, — мы с тобой поговорим вечерком, а сейчас мне надо сходить к командиру отряда. Ты пока отдыхай… Товарищ Петров, — Кондратьев повернулся к красногвардейцу, — возьми вот Фонтокина на свое попечение: своди его в баню, отмой, а то он видишь какой хороший. А я пойду пока. Между прочим, Фонтокин… Ты ведь урядник, кажется? Так я помню? Не возражаешь для начала взять на себя взвод? Нет? Вот и славно, я поговорю с командиром отряда. Ну, я пошел! — и Кондратьев, не прощаясь, хлопнул дверью.
Часа через два-три помолодевший Филипп, ощущая приятную свежесть только что полученного со склада красногвардейского обмундирования, сидел с Петровым за столом, пил чай и, поджидая Кондратьева, расспрашивал про новые военные порядки.
— А здорово они тебе, паря, фисгармонию устроили. По щекам ровно букарем елозили. Вишь, сколько борозд понаставили. — Коваль, силясь улыбнуться, смотрел в обезображенное лицо Андрея-батарейца. — А у меня что-то в боку покалывает. Какой-то шут полыхнул сзади, я и не видел кто… Ну, дьявол с ним, засохнет, а Филиппа мы все же выручили.
Андрей сидел на полу, привалясь спиной к стене амбара, выставлял толстые, измазанные в грязи колени. Из разорванной полы пиджака он выдирал клочки ваты, прикладывал к лицу. Ватка быстро набухала сукровицей, он бросал ее и выдирал еще. Все его огромное тело было сплошь охвачено зудом, и он ежился, кряхтел. На лице остро ныли ссадины. Под левым глазом рдел багряный, во всю щеку синяк.
— Ну, мы им тоже небось как следует начесали спины. Я все руки себе пообмочалил и пальцы повышибал, кулак-то вон как распух. — Андрей провел рукой по губам — верхняя, рассеченная губа у него разъезжалась надвое, — и на руке осталась красная дорожка. — Только зря вот мы в амбар-то попали. Сиди теперь, жди чего не знаю.
Яков Коваль придержался за больной бок, опустился на колени.
— «Зря попали». Скажешь чего! Тебя небось человек десять тащили: кто за руку, кто за ногу. Один какой-то шутоломный за ширинку ухватился. Я уж не стал супротивничать. Все равно, думаю, без толку, другой бок только намнут…
Они подсчитывали раны, залечивали их своим способом, а казаки в это время, вздыхая и раскаиваясь, всей гурьбой валили в правление с повинной. Боялись, что за Филиппа им влетит от следователя, несмотря на их заложников. Забурунный, прикидываясь, что у него зашиблена нога, прихрамывал, морщился, клял кого-то и тянулся позади всех.
Следователь сидел за столом в правлении и, потирая руки, отдавал полицейскому приказание доставить к нему арестованного. Ему попалось совершенно неожиданное доказательство. Неопровержимое доказательство! В первую минуту следователь от радости даже прыгал по комнате, предвкушая удовольствие, как он припрет Фонтокина к стене. Теперь ему крутиться уже некуда будет! Хитрая бестия, хитрая, но не на такого напал. Не отвертишься. Настроение у следователя было на редкость замечательное. Еще бы! Ведь на этом «деле» он, конечно, заработает награду.
Утром Захаркин друг Куцый лазил на гумне по канавам, выискивал щурячьи гнезда. Колышком раскапывал норы в навозе, опасливо совал туда рукой — боялся, как бы не наткнуться на ежа или ящерицу. В канаве татарник выше головы, кусты репейника. Куцый раздвигал колючки, жмурился от больных укусов. Он уже совсем собирался перейти на другое место и вдруг заметил, что под ногами у него что-то блеснуло. Разгреб мусор, ковырнул палкой, и на солнце засверкали медные концы шашки. Куцый даже испугался от радости. Самая настоящая шашка! И ножны при ней, и ремень, и еще ремень, узенький, с махром — на самой головке. Вот так штука! Метнул по сторонам глазами — кругом никого. Он накинул на себя шашку и
