— Какая курица? Черная? Лохмоножка?
— Да, да, лохмоножка.
— Ну, так не ищи, братушка, брось. Маманя говорит — все равно от нее толку не будет. Она прирезать ее хочет. Вчерась я иду с бычиного база, она ка-ак закукаречит! Я аж спужался: что такое, не петух, а кукаречит.
— Ну, нашел чему удивляться, — Филипп, хитро щурясь, сделал серьезное лицо, — это что, пустяки. Я вот ныне утром выхожу на двор, а наш кобель не так ли по-кочетиному наяривает. Да еще как!
— Ну-у! — Захарка заморгал испуганными глазами. — Я чегой-то, братушка, никогда не слыхал.
— Вот тебе и ну! Вставай пораньше, тогда услышишь.
Степан Ильич, горбясь у стола, разувался. Сердито пыхтел, шептал ругательства и всею силой тянул из сапога ногу.
— Ф-фу, супостаты, как железные все равно. Уж насилу простоял обедню. Чего ты их не носишь! — накинулся он на Филиппа. — Заклекли они у тебя, как огнем жгут. Хотел митингу послухать — иде там: аж саднить начал мизинец.
Он понатужился еще больше, дернул, и босая нога выскочила из голенища.
— Какой митинг? Где? — В голове Филиппа закружились разные догадки.
— Да там, на плацу. Старики гутарят — какой-то гитатор приехал. Дескать, казак Дурновской станицы. Выходим из церкви, а кум Егор толкает меня в бок: «Не уходи, грит, кум, круг будет». — «А что, мол, там такое? В счет чего это?» — «Да какой-то вроде гитатор приехал, добровольцев закликает».
Филипп сунул черепок под загнетку, наскоро вымыл руки и накинул новую фуражку.
— Вы не ждите меня обедайте.
— Да ты, Филя, на народ хоть бы свой урядницкий мундир надел. Чего его жалеть! Казаки-то, вишь, какие разряженные пошли. А ты все в одной одежонке… — Агевна кружилась возле него, смахивала с его спины пыль. — Да откуда ты веников набрался? Смотри-ка, вся спина усыпана.
— Это из прикладка. Быкам метал. — Филипп поглубже надернул фуражку. — Да ладно тебе, мама, не на свадьбу иду.
— Не, маманя, это он за курицей лазил, — подсказал Захарка и, метнувшись к отцу, ухватил его за оттопыренный карман штанов: — Батяня, батяня, правда — наш кобель кукаречит?
Степан Ильич, шлепая к печурке босыми ногами, приостановился, сердито посмотрел на Захарку и взмахнул чулком:
— Я вот тебя кукарекну по твоей дурьей башке! Сопли поди к порогу выбей! Ишь чего вымышляет. Садись за стол да кукаречь. Собирай, мать, обедать!
— Ведь это брату-ушка, — пискливые голоском оправдывался Захарка.
Филипп шел привычной торопливой походкой. Земля, напитанная весенней влагой, как бы мягко выгибалась под ногами, пружинила шаг, но к сапогам уже не приставала. Маленькая речушка отрезала от хутора кривую улицу — Заречку. Справа тянулись широкие пустыри под сухостоем лебеды и ромашки, а слева — кулиги низкорослых молодых садов, перемеженных разлапистыми вербами, да огородные глубокие канавы. В стороне от дороги чернела кузница, саманными стенами вросшая в землю.
Набухавшие почки вишенника и подростков яблонь сочили чуть внятные запахи. Пахло прошлогодней прелью и сыростью. Филипп всею грудью вдыхал эти апрельские запахи, и на сердце у него было легко и спокойно. Скоро он будет ходить по пашне, нагретой солнцем, расчесывать ее бороной, в черноземную мякоть зарывать пшеничные зерна. И не нужно будет по ночам ходить в рискованные разведки, выполнять приказы, иногда сумасбродные, ненавистных господ офицеров, опасаться нападения турок.
А после работы, в свободные вечера, он будет приходить к ней, с кем неразлучны воспоминания о далекой юности, смотреть безотрывно в ее большие ласковые глаза, слушать бесхитростные рассказы о том, чем полна ее жизнь…
Воображение Филиппа все ярче и подробнее рисовало картину мирного домашнего уюта… Но вот память непрошенно подсунула худое облезлое плечо быка, и Филипп поморщился.
Глухой, сдержанный гомон, хлынувший с площади, рассеял его мирные мысли.
«Кто же это мог приехать? — подумал он. — Белопогонник или красный? Но откуда взяться красному? Из Донского ревкома — слишком далеко. Едва ли он проберется в такую глушь. А поблизости, кажется, тут не было никаких частей. Нешто сверху, оттуда — прямо из Москвы?»
На площади, возле церковной ограды, как загон подсолнухов в цвету, — толпы казаков. Бордовые околыши фуражек и лампасы праздничных брюк бездымным пламенем млели на солнце. Толпа колыхалась, бурлила. Седые расчесанные бороды вскидывались кверху, лоснились.
В стороне круга — небольшая горстка фронтовиков. Сплевывая, фронтовики курили, перекидывались шутками, изредка посмеивались. Но лица у всех были серьезны, напряженны. Среди казаков, в голубом мундире атаманца, блестел погонами высокий молодой офицер — Арчаков Василий. Филипп направился к фронтовикам. От них отделился широкоплечий грузный казак, батареец, с полным усатым лицом и остановил его.
— Ты что же это, господин урядник, не при форме? — Он сощурил смеющиеся глаза, поймал Филиппову руку и потопил ее в своей пухлой глубокой ладони. — К шапочному разбору ты, паря, угодил.
— Я, Андрей, не знал. — Филипп приподнял голову и заглянул батарейцу в лицо. — Спасибо, отец сказал, а то бы совсем не пришел. А что у вас тут? Про советскую власть рассказывает? А ну-ну, давай послухаем. Кто он такой?
Посреди круга, вдавив в землю табуретку, размахивал руками сухопарый военный. На нем — линялая казачья фуражка, ветхая побурелая шинель, видавшая виды. Он всем корпусом поворачивался из стороны в сторону, вскидывал голову. На небритой шее от тугого воротника гимнастерки выступали лиловые полосы. Отрывистым командным голосом кидал незнакомые, тяжеловесные слова. Казаки слушали с жадным любопытством. Плотной стеной они грудились вокруг оратора, дышали друг другу в лицо махорочным перегаром, путались бородами.
— Брехня! Самая наглая брехня! Вы не верьте ему! — с чуть заметным раздражением отвечал оратор на чью-то каверзную реплику. — Красная гвардия не трогает казаков и не будет трогать. Наш отряд почти весь из казаков. И землю у вас никто не отбирает. Как был ваш юрт, так и останется, никто его не положит в карман. Советская власть отбирает землю только у помещиков да у купцов, ссаживает их с вечных участков.
— Так им и надо! Понахапали, сволочи! — взметнулся чей-то несмелый тоненький голос. Но его захлестнул другой, басовитый:
— У помещиков — ладно. У них — по наследству. А ежели который своим хребтом?
— Своим хребтом? — бледнея, выкрикнул оратор и сверлящим взглядом впился в приземистого, с курчавой бородой старика. Тот стоял чуть позади атамана, уткнувшись бородой в его плечо. — Своим хребтом, говоришь? Вечный участок ваш гуртоправ Веремеев своим хребтом нажил? Ты это хорошо знаешь? А у кого на перегонах замерзали батраки? А кто гнет спину у него на хуторе? Своим хребтом! Не-ет, станишничек, таких вот… — оратор, вскинув руку, указал на большой с балконом дом Веремеева, с высокими вокруг него тополями, и старики, как по приказу, повернули головы, — таких вот мы как раз и разбиваем в пух и прах.
«Сукин сын, как смело действует, — с внутренней тревогой восхищенно подумал Филипп, — ведь его же свяжут тут».
Ошеломленная толпа мгновенно присмирела, стихла — так стихает летний день перед зловещей полуденной грозой. Казаки, точно оглушенные внезапным взрывом, молча хлопали веками, смотрели на оратора и не могли оторвать глаз от его возбужденного лица — на высоком лбу его выступили капельки пота.
О том, что где-то разоряют фабрикантов и купцов, — это чужое и далекое дело старики слушали как интересную, хоть и страшноватую новость. Но вот Веремеева… Ведь почти все чем-то обязаны ему. Каждый невольно вспомнил важную фигуру этого едва ли не первого богача в округе; вспомнил, как, бывало, приходили к нему в кабинет, еще на крыльце снимая фуражку и, боясь скрипнуть половицей, неслышно ступая на носках.
— Вот таких мы и разбиваем в пух и прах! Вдребезги! — еще тяжелее придавил оратор.
Хуторской атаман старик Арчаков, наклонив в сторону насеку[1] с
