штанишкам.
Сзади двуколки хозяйственно вышагивал Павло Хижняк.
Казаки выползали, как тараканы из щелей, кто из садов, кто из сараев, и, не дожидаясь повторного приказа, стаскивали на подводу оружие. Когда им случалось сходиться по двое, они молча усмехались друг другу, суетливо укладывали оружие и облегченно вздыхали. Седогривый на одной ноге дед, постукивая деревяшкой, принес заплесневевшую облупленную шашку — с ней он воевал в турецкую кампанию. Обиженно крякнул, сунул ее на дно двуколки и, зацепившись петлицей за пику, оторвал медаль.
— Стой, стой, станишник! — хрипло задребезжал он и, не отрываясь от двуколки, запрыгал на одной ноге.
Павло поджал от смеха живот.
— Дед, да какой же он станишник, ведь он — товарищ.
— Я те дам товарищ! — Дед затряс волосатым жилистым кулачком. — При мне не гутарь антихристовы слова! Это сатана кричал, когда господь свергал его в ад кромешный: товарищи!
Дед носом уткнулся в ящик, посапывая и кряхтя от натуги, разгребал пики, винтовки, шарил на дне. Красногвардеец торопил его:
— Дед, ведь кадеты наступают, поскорей!
— Какие там к ляду кадеты, на кол… надеты.
Павло подошел к двуколке, приподнял шашки и помог деду разыскать черную от древности медаль. Тот встряхнул гривами и обрадованно сунул ее в карман.
— И на кой тебе… сдалась эта дрянь? — усмехнувшись, сказал Павло.
Дед потерял терпение.
— Да ты знаешь, молокосос, что я ногу за нее отдал! — сипло зашамкал он, наступая на него. — Ты знаешь, что его высокоблагородие полковник Панкратов своей рукой ее навесил! А ты чего гутаришь? Чего вымышляешь! Ты заслужи себе, заслужи… — Дед, пожалуй, долго бы не мог успокоиться, но вот на фуражке у Павла он заметил невиданную вместо кокарды алую звездочку. Забывая про обиду, он прихромнул к нему поближе, кривым пальцем ткнул в околыш. — Ха! Святые! И звезду нацепили! — и дед беззвучно раскрыл рот, обнажив единственный обломок зуба.
Когда двуколка подъехала ко двору Фонтокиных, в воротах показался Филипп. В руках у него была винтовка. С насупленными бровями и неестественно надутыми щеками, он молча подошел к двуколке, и кинул винтовку на ворох оружия. Павло, с приготовленной на языке шуткой, опешил от удивленья.
— Да ты что, с ума спятил? Или белены объелся?
— Не надо мне винтовки! — не своим голосом сердито крикнул Филипп и отвернулся в сторону.
— Да что случилось? — вконец растерялся Павло. — Доктора, что ли, кликнуть?
— Не надо мне винтовки!.. У меня есть своя, пристрелянная, — и захохотал.
— Дьявол тебя забери, испугал ведь как. Я уж думал, ты и взаправду. — Павло подошел к нему поближе и шутливо стал во фронт: — Товарищ комвзвод, разреши мне смотаться в слободу, к семье.
— Можно. Вот объедешь по хутору и дуй. Скажи там слобожанам насчет земли. А завтра — солнце в дуб, чтоб был у меня во взводе.
— Слушаюсь, товарищ комвзвод. — И Павло умело пристукнул каблуком. А потом подшагнул вплотную и полез к нему в карман за папиросами.
Филипп вернулся домой и зашел в погребец. Из снопков прошлогодних веников и конопли на пряслах вытащил винтовку, стер с нее сало. «Вот и твоя очередь пришла, — думал он и вертел винтовку, проверяя затвор, — боялся я, нападет на тебя этот мясистый боров — следователь. Куда уж ему! Бог даст, приведется — и ему на память пошлю из тебя гостинчик».
Захарка ползал на коленях вокруг брата, нагребал кучи мусора.
— Теперь я знаю, какую ты лохмоножку тогда искал, — вспомнил он, заглядывая брату в лицо. — Не догадался я, а то бы мы популяли из нее.
— Разве узнал? Какой пострел! Я вот тебе популяю. — И Филипп пощекотал у него под мышкой. — Нос утри, пашешь им, что ли?
К Филиппу начинало возвращаться его обычное, шутливо-бодрое настроение. Все утро он бродил по двору как ошпаренный, не находя себе места. При виде изможденного, притихшего на кровати отца, почернелое от загара лицо Филиппа наливалось кровью, и он, опуская голову, скрипел зубами.
В первую минуту, когда он узнал о всех хуторских событиях, ему стоило больших усилий, чтобы удержать себя и не нарушить приказ командира отряда. Тот не дал разрешения до подхода главных сил продвигаться дальше хутора. А как хотелось в ту же минуту скакать со взводом в станицу, ловить ненавистных кадетов, крошить их, как капусту, за Коваля, за отца, за Андрея-батарейца. Но скакать в станицу было нельзя, и от этого было тяжко.
Филипп вычистил винтовку, отнес ее в хату и снова вернулся в погребец. Распахнул до отказа ворота, сложил в угол железки, вальки, дощечки и начал граблями выдвигать мусор. На середину погребца вытащил из угла сани-розвальни, с хворостяной плетенкой, и принес с гумна свежескошенной травы. Захарка, взмокнув от натуги, притащил ведро песку, усыпал очищенный пол. В погребце стало уютно и чисто. От слеглых веников пахло плесенью, — Филипп стянул их с прясел и вынес во двор. Захарка вызвался сбегать на бугор за чебором, и Филипп назвал его за это молодцом.
Когда Филипп разгребал в санях траву, пряча из карманов лишние патроны, на розвальни упала тень, и в погребце стало темно. Филипп повернулся: в растворе, охватив руками обе сохи, стоял, улыбаясь, Андрей-батареец. Новая разутюженная рубашка с яркой на воротнике вышивкой лоснилась на нем; громадные синего сукна брюки были вправлены в шерстяные чулки. Свисавший с крыши султан камышинки упирал ему в щеку, и он выгибал шею, отклонялся.
— Ну, брат, как тебя и земля-то держит! — восхищенно сказал Филипп. — Ты, кажись, праздновать собрался?
— Праздновать, Филипп, праздновать! У меня ведь вроде бы светлое Христово воскресенье. — Андрей подошел к саням, откинул траву и осторожно, наперевес, придерживаясь обеими руками, опустился на грядушку. Сани, пискнув, скособочились под ним.
— Ты чего же так садишься?
— Нельзя, паря, — Андрей виновато улыбнулся. Филипп, тускнея, передернул щекой, нервно заелозил на грядушке.
— Гады!
— Да это ничего, — добродушно сказал Андрей, — заживет. Вот Коваля..
В погребец, озабоченно квохтая и раскачиваясь на коротких лапах, вбежала курица. Замахала крыльями, подняла пыль, взбираясь на прясла. Ходила по ним, по-старушечьи бормотала, разыскивая гнездо. Прошлогодних снопков с ее гнездом на пряслах не оказалось, и курица в смятении заметалась над санями, подняла оглушительное кудахтанье. В воротах тут же показался кочет. Он, бывалый драчун, воинственно распустил крылья, напружил гребень и, отыскивая обидчика, замигал желтоватым глазом.
— Тю, супостаты! — Андрей замахнулся, и курица вслед за кочетом прыгнула в ворота.
— Ты вот что, Андрей, — начал Филипп, стряхивая с его рубахи пыль, — я ведь не шутейно говорил, что ты останешься тут, в хуторе, председателем ревкома. Завтра приедет Кондратьев, и мы это дело устроим. Яковой семье ты помоги покрепче. Из арчаковского имения. У них ведь сундуки ломятся. Дай корову, лошадь, еще там чего. Из посева…
— Как, тоись, из арчаковского?
— Да очень просто! Ты, Андрей, слюни не распускай! — Филипп неожиданно рассвирепел. — А то мы еще всыплем тебе плетюганов, чтоб злее был. Именье Арчаковых конфискуй и раздай беднякам. Понял? Аль тупо? Семен уходит в отряд — он уж говорил мне, а Варвара (Филипп запнулся: Варвары он еще не видел)… В общем, понятно?
— Оно, как бы сказать, и понятно… Чего ж тут непонятного. Только, мол, как же разорять, если..
Филипп вскочил с саней:
— Да ты что же… ополоумел, что ли?! Они стреляют нас, а ты разорять не хочешь. Тебе память-то, случаем, не отшибли?
— Ну, будет, будет тебе прыгать, сделаем… Ишь ведь распрыгался! — И Андрей, ухмыляясь, носком чирика толкнул его в ногу.
