— А ты, дяденька, чей? — несмело спросил кто-то из заднего ряда. — Чей ты есть?
— Свой.
— Свой?.. А машина чья?
— А к кому приехал?
— К себе приехал… Домой.
— Хм, а мы думали…
— А где он, ваш дом?
— Дом-то? Найдем. Найдем свой дом… Теперь-то уж мы найде-ем!
Последнее слово приезжий процедил сквозь зубы, со злобой, и ребята притихли: непонятно было, почему дяденька вдруг обозлился и что значит «найдем».
Через площадь в это время, постукивая палкой, ковылял старик Селезнев, известный тем, что был самым древним человеком в хуторе, и еще тем, что с некоторого времени стал заметно слабоват на память.
Приезжий внимательно и с удивлением осмотрел его от серых подшитых валенок до изношенной, потерявшей цвет папахи и крикнул:
— Дед Михей! Все прыгаешь? Здорово!
Тот остановился, положил на конец палки скрещенные сухонькие, в узлах синих жил руки, оперся о них подбородком и уставился на приезжего. Тусклыми, еле зрячими глазами глядел долго, до слез и, вздохнув, сокрушенно сказал:
— Никак не признаю, голубок. Дела-то какие! Нет, не признаю, извиняй.
— Капитона Ветрова помнишь, дед?
— Ась? Капитона Максимыча? Мельника?
— Ну да, мельника. Помнишь? А я сын его, Тихон.
— И не знаю, голубок, извиняй. Стало быть, Капитона Максимыча… Давненько уж что-то я не вижу его. Знавал, знавал. А вы что же — на побывку? Аль совсем?
— На побывку, дед, — тая ухмылку, сказал Тихон.
— То-то, я смотрю… Ну, а этих супостатов-то, германов, скоро, что ли, наши образумят? Ведь эка беда! Пол-России-матушки полонили. Где это видано?
Тихон свел брови и промолчал.
— Внучков моих Тимку иль Данилу нигде там, на фронте, не встречал? Проводили о прошлый год — и ровно не было их. А ведь четверо мал мала меньше у Данилки-то.
— Нет, дед Михей, не встречал, не приходилось, — сказал Тихон нехотя и нагнулся за мешком.
Он уже шагнул было, вскинув мешок на плечо, но вот взгляд его упал на одного из расступившихся пареньков, и Тихон в изумлении остановился: перед ним была точная копия его недруга Сергея. Личико у этого широкоплечего с крутым затылком мальца лет семи хоть и было худенькое, бледное, как видно, после болезни, но все же весь отцовский склад в нем повторился отчетливо.
— Тебя как зовут, мальчик? — спросил Тихон, не сводя глаз с паренька.
— Ленька, — ответил тот и попятился, смущенно спрятался за приятелей.
— Алексей, стало быть. А чей ты? По прозвищу как? Тот молчал.
— Как маму-то зовут?
— Годунихин он, тетки Наташки, — подсказал передний паренек, повзрослее.
— Тетки Наташки? — переспросил Тихон, и вдруг его выбритое скуластое лицо начало суроветь. — Так… — сказал он после короткого молчания. — Та-ак. Годунихин, значит. А отец дома?
— Нет. Отца его нет дома. На войне он, дядя Сергей.
— На войне?.. Угу. А мать дома?
— Мать, тетя Наташа, дома. Она дома. Хотела уехать, да не уехала. Вот он как раз расхворался. Мышиный тиф. У нас, дядя, в улице все кошки передохли. Остался один корноухий кот у Селезневых, старый-престарый. А он лежал пластом, но ничего. — Веснушчатый крепыш, с явным удовольствием выказав такую осведомленность, кивнул при этом на Леньку.
— Ишь ты, пластом! И кошки передохли! — притворно удивился Тихон. — А куда же она, тетя Наташа, хотела уехать?
— Да туда, куда и все, — крепыш неопределенно повел рукой. — Скотину колхозную хотела гнать.
— Во-он что. Без нее, значит, угнали! А где же она живет?
— Кто? Тетя-то Наташа? А вон там, в большом доме, колхозном, — подсказывал все тот же паренек и хотел было в свою очередь спросить: как же он, дядя Тихон, тутошний, а не знает, кто где живет? Но не решился: дядя этот становился все более неприветливым, хмурым.
Всем гуртом ребята двинулись за ним, толкаясь с боков и спереди, но он, уже потеряв, как видно, к ребятам всякий интерес, сердито прицыкнул, и они один по одному отстали.
Жильцы колхозного дома, готовясь к очередной тяжелой ночи, заканчивали последние на сегодня дела по хозяйству.
Раньше, до нашествия немцев, в этом доме было три семьи. А теперь, когда семья бригадира Курдюмова целиком выехала с хуторским обозом, остались Годуны и пожилая жена фронтовика Авдотья Манскова с дочками, одна из которых, Люба, была уже взрослой, невестой.
Наташа с Любой доили во дворе коров, а старик Годун возился с телятами и овцами, загоняя их в рубленый сарай, куда, за перегородку, введут потом и коров. Весь скот они стали теснить в этом небольшом, но довольно-таки надежном сарае недавно, с того времени, как волки — четвероногие и «рукастые» — расшалились так, что уже остервенели, никакого удержу им не стало, И люди начали прятать скот на ночь в сенях, а то и в хатах.
В воротах появился Ленька, только что возвратившийся с улицы. Прижимаясь к завальне, он хотел было проскользнуть незаметно — всегда этот дед ругается, когда запоздаешь. Но Годун увидел его, забурчал:
— Ты где, пострел, был? Вот я тебя хворостиной! Ночь — а его и собаками не сыщешь! И что за дети такие — кол на голове теши, ничего не понимают!
— А чего я… Ведь еще не темно, — оправдывался Ленька.
— Этого не хватало! Как раз надо, чтобы темно стало. И где они, леший их знает… Ну, что ты до сей поры делал там, скажи?
— Да ничего. Дядю смотрели.
— Кого? Какого это еще там дядю? А тетю не смотрели?
— А вот что приехал на машине. Дядя Тихон — мельник. Так он деду Михею говорил.
Годун, размахивая веткой крушины, пугал овец. И вдруг ветка выпала у него из руки.
Почему-то заторопившись, он прикрыл ворота, опасливо глянул через тын в улицу и совсем уже иным тоном начал расспрашивать внука, что тот увидел и услышал от приехавшего.
И из его охотливых рассказов с длинными наивными подробностями Годун запомнил самое главное: дядя этот сказал, что он приехал домой и что теперь он дом свой найдет, потом дядя спрашивал у Леньки, чей он, Ленька, есть, и узнавал про его маму.
Выслушал все это Годун и поежился, ухватился за бок: старая рана внезапно заныла.
Подошла Наташа с ведром в руке. На ней не было лица: разговоры сына со свекром она слышала и тоже, конечно, догадалась, о ком идет речь.
Старик повернулся к ней, покачал головой:
— Вот так голос!
Одна только Люба, расторопная, веселая, которая по своей молодости многого еще не знала, а многого и просто не могла еще понять, разговорам этим особого значения не придала. Ведя к сараю упиравшуюся корову, она пританцовывала, подскакивала и одной ногой ласково, слегка поддавала корове каблуком под брюхо.
— Шагай, шагай, моя умница! Шагай, моя разумница! — речитативом приговаривала она.
Годун досадливо сморщился.
— Ох, уж ты, стрекоза, доиграешься, чую я! Ох, доиграешься! — ворчливо сказал он, совсем не
