тебя посадим?
— Да ведь у него рога-а! Филипп захохотал:
— Ну что ж что рога. Рога на голове, а на спине — нету.
И Захарка согласился.
Идя за плугом, Филипп кидал в сторону Арчаковых косые вороватые взгляды. Они гнали первую борозду. Передних быков вела Варвара, колесных — Семен, а сам Арчаков управлял плугом. Филипп выждал, когда на него никто не смотрел, и незаметно помахал Варваре рукой. Она глядела в его сторону и ответила тем же…
Вдруг Арчаков заорал на все поле:
— Цоб, цобе, куда там поехала!
И Филипп понял: Варвара засмотрелась и увела в сторону. До самого конца загона Филипп шепотком поминал «топтуна», посылая ему всяческие проклятия и пожелания скорее околеть, а Варвару называл самыми нежными, ласковыми именами, какие только мог придумать.
Филипп хорошо знал, что Варвара сама не рада, что попала в приемные дочери к такому отцу. Арчаков был «жила», как казаки называют. Батраки у него не знали ни дня, ни ночи. Вместе с ними работала и Варвара. Еще до службы она жаловалась Филиппу: «Измучил, никак не дает отдохнуть. Людям и праздник, и все, а мы только и знаем, что ворочаем».
Помнит Филипп: бывало, осенью, когда готовят под зябь, ночь темная-темная, под рукой быка не видать, никто уже не пашет, все отпрягут, а над загоном Арчаковых неумолчно висит: «Цо-об! Цобе-е!» Укроешься с головой, чтоб не слыхать этой тягучей тоски, заснешь; потом проснешься, и еще раз уснешь и проснешься, а они все цобекают. А на заре, когда отец пригонит с ночевки быков и разбудит запрягать, Арчаковы, оказывается, уже пашут, поднялись до света. Люди удивлялись: «И леший их знает, когда эти арчаковские работяги спят, — и ночь работают и встают всех раньше». Или еще: в сухой, засушливый год по суглинистым мысам как ни паши, как ни боронуй, а всегда на загонах остаются комки. И все знают, что от этих комков никуда не денешься: сколько ни гоняй по ним бороны, все равно не расшибешь. Арчаков же додумался стаскивать комки руками. Боронуют, бывало, батраки и, надрываясь, таскают комки на межи.
Когда Филипп с Андреем второй раз подъезжали к концу пашни, там стояли Арчаковы и Яков Коваль. Семен орудовал у плуга ключом, — видно, пересаживал чересло; Варвара от нечего делать чесала подручному быку шею. Коваль вышагивал по своей полоске, в одну кучу стаскивал выволочки. Атаман, размахивая распущенной саженью, вымерял загоны: сперва свой, потом Якова Коваля. Ему показалось, что полсажени земли у него не хватает.
Когда в большом, не тронутом плугом поле вырезают для пахоты деляну, в одном конце ставят маяк — длинный шест, а с другого на этот шест ведут плуг. Первая борозда всегда бывает немножко извилистой: нельзя провести три-четыре пары быков по прямой линии.
Осенью полоску Коваля пахали первой во всем поле. Самого Якова там не было. Когда гнали первую борозду, быки, как видно, вильнули у конца загона, и плуг на шаг захватил арчаковской земли.
Атаман промерил один раз, повернул в другой. Но вот он крутнулся, отбросил сажень и, вскинув руки, подбежал к Ковалю, захрипел:
— Ты… зачем перепахал мою землю?
Коваль только что поднял охапку выволочек. Охапка получилась неумеренно большой, тяжелой. Длинные коренья аржанца тащились вслед за ним, путались в ногах. Неся к куче, он наступал на них, спотыкался.
— Ах ты, хохлацкая харя… ты и слухать не хошь! — Атаман размахнулся, присел и всею силой ткнул его кулаком в бок.
Яков выпустил охапку, покачнулся и, выкидывая руки вперед, свалился на выволочки.
Филипп оторвался от плуга, зажал в руке чистик и, прыгая по дернам, подскочил к Арчакову.
— Ты что мордобой учиняешь?! — Он выдохнул это чуть слышно, не разжимая скул, и крутые брови его слились над переносицей.
Арчаков попятился, вытаращил глаза на прыгающий в руке Филиппа чистик.
— А ты что: хохлачий защитник? Ха! Дали им волю, они уж надворничают на голове. Урядник тоже — на атамана с чистиком! Продал казачество!
— Иди-и ты… — зашипел Филипп, не в силах сдержать рвущиеся с языка ругательства. Но взглянул на стоявшую с потупленными глазами Варвару и отвернулся, недосказал.
Коваль поднялся, отряхнулся. В боку боли не было — боль была в груди. Лютая злоба просилась наружу, но от драки с атаманом все же воздержался: мало в этом проку. А когда Арчаков, раскачиваясь, зашагал к плугу, он скрипнул зубами и показал ему в спину жилистый продолговатый кулак.
— Помни, гадюка!
К вечеру с пруда потянуло прохладой. Из-за бугра — за прудом — выползала сизая, тяжелая туча. В лучах закатного солнца она бурлила, плавилась и по краям вскипала разноцветной пенкой. Ее отроги, сгущаясь, обволакивали небо, и голубая, нежнейшая на востоке ка «емка становилась все уже. Вдалеке трескуче погромыхивал гром, вспыхивала молния. Говорливые ласточки — предвестники грозы — встревоженно кружились стайкой, неслись в поднебесье. Степь замерла, притаилась. Стало душно и тихо. Но вот над головой оглушительно грохнуло, и стремительные капли дождя упали на землю.
Пахари, хлеща быков кнутами, подъехали к стану. Андрей выхватывал из ярем занозы, а Филипп торопливо мастерил защиту — накидывал на арбу шерстяную полсть. Но дождь после первых капель утих, и туча серым пятном расплылась по небу; над полями разостлался розоватый сумрак.
Филипп вылез из-под арбы. Там, где в облачной зыби опустилось солнце, меркла заря. За далеким бугром висела чуть приметная радуга. Филипп посмотрел на нее и сказал:
— Дождя не будет. Зря лишь в панику ударились. Он стащил с арбы таганок, дрова и начал разжигать костер. Сидя на корточках, ломал палки, подкладывал под котел. Пламя вспыхнуло, и сгущавшийся мрак хлынул от костра. Андрей ползал на коленях у плуга, оттачивал терпугом лемех. Сквозь визжанье стали Филипп услышал песню. Приподнялся. На стану Арчаковых чуть колебалось пламя. Когда оно вспыхивало, в красном свете вырисовывалась женская фигура. Тихие звуки песни и угасающее пламя костра были подобны друг другу: они то ярко и как-то одновременно вспыхивали на минуту, то угасали. «Варвара поет», — догадался Филипп и насторожился, ловя слова песни:
Голос чистый, грудной, нежный и сочный. Филипп завороженно стоял, устремленный к стану Арчаковых. Варвара пела не очень громко, и Филипп старался не проронить ни звука. Давно уж он не слышал этого знакомого волнующего голоса. Когда-то Варвара была мастерицей водить хороводы. Бывало, в теплые апрельские вечера — с бугра только что отзвенят вешние потоки — молодежь со всего хутора сбегалась к одинокому над речкой амбару — место ребячьих игрищ. Всю ночь напролет, пока из-за садов не глянет строгая, что вдовий глаз, зарница, буйными разгулами, песнями ребята разгоняли сонную одурь, пугали ворчливых спросонок старух, заставляя их невпопад креститься в темень и шептать полузабытые молитвы. В этих шумных игрищах Варвара всегда была зачинщицей.
Но о чем, о каком прошедшем она тоскует? Не о том ли, которое так ярко стоит в памяти Филиппа? И забудется ли оно когда-нибудь?
…Они сидели на крутом берегу. Над головой шептались листья ветвистого тополя. Луна рассеивала на реке искристую рябь. В воде качались их слитые тени. Они только что бросили играть в мяч. Жаркая и возбужденная Варвара, тяжело дыша, привалилась к его плечу. Он положил неумелую руку на ее шею. «Ведь мы последний вечер с тобой вместе, — прижимаясь к ней, сказал он, — завтра мне в полк». Она
