русаков, да упустили их в кустах боярышника. День был бы потерян, если бы на дороге не появился отряд старшего князя Кабарды Темрюка. Старик ехал так горделиво, будто ему принадлежали не только вороной жеребец, поднимавший на дороге клубы пыли, а, по крайней мере, территория от Кавказских гор до Москвы.
Кученей обращала на себя внимание прямой осанкой и необычайной хрупкостью. Да тем, что держалась на лошади куда изящнее многих джигитов.
– Поди к Темрюку, скажи ему, что князь Вяземский к себе на постой зовет... ежели остаться на Татаровом дворе не хочет, – послал на дорогу Афанасий Иванович рынду. – И шапку скинь. – Князь не отрывал глаз от юной черкешенки. – Почтение окажи, по-иному Темрюк слушать тебя не пожелает. Горд шибко!
Отрок вернулся быстро, лихо осадил рядом с князем коня, едва не разодрав удилами чуткие брыли[63]. Тряхнул головой жеребец от боли и простил непутевому рынде.
– Князь согласен, Афанасий Иванович.
– Вот и ладно, веди его в мой терем, – улыбнулся боярин, предвкушая нескучные денечки.
Ожидания оправдали себя сполна.
Афанасий Иванович выделил для черкешенки несколько комнат. Неделю они встречались только в коридорах, во дворе и во время ужина, а потом князь Вяземский не выдержал – проник к девице через потайные покои. Юная княжна увидела Афанасия с горящей свечой в руке. Она застыла, видно, думая о том, что так должен выглядеть бог: высокий, русоволосый, с серыми глазами. А когда Вяземский приблизился к юной красавице вплотную и ухватил крупными руками ее острые плечи, она не сумела оттолкнуть его. Разве можно обидеть божество!
Князь тешился с Кученей целую ночь: пропустил заутреню, проспал завтрак, а к обеду страсть загорелась с новой силой. Кученей была неутомима в любви и скоро высушила Афанасия так, что он стал пожухлым и вялым, словно осенний лист.
– Вот что, Афанасий, ты мне эту княжну черкесскую приведи! – строго наказал Иван Васильевич подоспевшему Вяземскому.
– Непросто это, государь. Ежели княжна не захочет, так никаким арканом не утащить. – Жаль Афанасию Ивановичу было делить такую девку, пускай даже с царем. – А что еще князь Темрюк скажет, если увидит, что дочь сильничаешь? Не простит! Войной такое сватовство может обернуться. А нам сейчас ссора никак не нужна. Насилу с Ливонией справляемся, а тут еще орды черкесов с юга нагрянут!
– Пожалуй, ты прав, князь, – согласился Иван Васильевич. – Пускай Темрюк дочь во дворце представит.
Последняя попытка Сукина
Федор Сукин выезжал в Польшу наутро после пира. Голова болела, а в висках стучало так, словно два дюжих кузнеца молотили кувалдами. Окольничий хотел покоя и проклинал царское сватовство. Куда приятнее сейчас лежать на перине и лечить похмелье пивом.
Окольничего спас бы сейчас огуречный рассол, который он брал с собой во всякую дорогу, да надо было случиться такой лихой беде, что ключник упился едва ли не до смерти и утопил отмычки в канаве.
Икнул Федор Сукин с горя и велел вместо рассола взять бочку квашеной капусты. Оно хоть и не совсем то, но похмелье делает мягче.
Всю дорогу Федор Иванович лечился: ел капусточку из огромного ковша, смаковал сладковатый рассол. За питием и едой незаметно проносились версты. Совсем неутомительным было ожидание на таможне, где отрок, признав прежнего знакомого, приветливо кивнул.
– Супостат ты эдакий! Государев чин зря обижаешь. Я ведь не холоп какой, а посол! – выставил Сукин вверх палец, и произносил он это так, как обычно царь говорит: «Я есть государь всея Руси!» – Пакостник ты. Вот ты кто! Грамоту читай, – развернул свиток перед наглыми глазами отрока окольничий. – Посол я, а потому и обхождение ко мне должно быть особенным.
– У меня своя грамота на сей счет имеется, – дерзко возражал молодец, которого никак не смущал боярский чин посла. – Указ государя имею, чтобы проверять на границе крепко, невзирая на чины, а кто досмотру будет препятствовать, так сажать в яму!
Федор Сукин теперь не сомневался в том: возрази он отроку, так тот наденет на кисти пудовые цепи и упрячет под замок. А еще письмо государю отпишет – дескать, вор! А царь Иван в гневе суров. И, уже не пытаясь ссориться с главой таможни, повелел ехать прочь от границы.
Перед самым отъездом Федор имел разговор с царем.
Трапезная была пуста. Бояр и окольничих холопы развезли по домам, а в самом конце стола, уткнув лицо в тарелку с горькой подливой, уснул всеми забытый гость. Басманов с Вяземским о чем-то громко спорили и, не остуди государь любимцев строгим взглядом, вцепились бы друг другу в глотки.
– Федька, ты вот что, к Екатерине проберись и посмотри тайком, какая она из себя. Ежели крива, так не женюсь, у меня другая девка на примете имеется! По возможности добудь портрет принцессы. Будут просить во дворце деньги, особенно не сори. Не такая она великая особа, чтобы на нее золото попусту тратить.
– Слушаюсь, государь, – ударил челом окольничий, понимая, что задача не из простых.
– И не забудь, что в приданое мне нужна Ливония.
Сигизмунд-Август встретил русского посла без особого почета. Великодушно принял дары и остановил Сукина в нескольких шагах от себя. Король держался с таким видом, словно каждый день выслушивает до тридцати сватов, а Федор Иванович в этот день был тридцать первым. Физиономия у святейшего короля такая, будто он поганок объелся, и жизнелюбивый лик посла выглядел совсем не к месту. Однако иначе нельзя – Федор Сукин был сватом. Улыбка – пустяк. Ежели потребуется, так ради царя окольничий готов был бить челом до тысячи раз кряду.
– Государь готов жениться на Екатерине, – сообщил Федор так, будто положил к ногам короля по меньшей мере три мешка, набитых золотом.
– Готов жениться? А сможет ли князь Иван ради женитьбы пожертвовать Смоленском?
Переговоры стали приобретать непредвиденный оборот.
– Хм... Может, Смоленск, а может, еще что-нибудь, – лукавил сват, разумно полагая, что трудные переговоры не стоит начинать с отказа. – Только государю портрет принцессы бы получить. Ежели она красива, тогда он не устоит.
Этот сват-дипломат начинал нравиться королю. Кто бы мог ожидать, что за Екатерину такой кусок возможно выторговать. Да вот беда – если посмотреть на сестрицу, так худоба одна!
– Здесь я не могу помочь князю Ивану. – Король упорно избегал называть Ивана Васильевича царем. – Мы, августейшие особы, в таких случаях совершенно не отличаемся от простых людей. Мы не показываем невест до свадьбы. Кажется, такие порядки существуют и у вас? Не так ли?
Голос у Сигизмунда был мягкий, подобно воску. Август не забывал верного правила королей – чем слащавее слова, тем жестче отказ.
– Так-то оно так, – быстро согласился окольничий, – но ежели нельзя дать Ивану Васильевичу портрета, тогда, может быть, свату невесту дать поглядеть?
Сигизмунд-Август прикрыл глаза:
– Согласен. Завтра ты можешь посмотреть принцессу в соборе.
– Как я узнаю принцессу Екатерину? – сразу заволновался Федор Иванович.
– Она пойдет в костел со своей старшей сестрой в сопровождении прочих девиц. Екатерина будет в белом платье и голубой шляпке. Ты узнаешь ее сразу, другой такой невозможно встретить даже во всей Польше, переверни ты ее хоть вверх ногами! Я бы и сам на ней женился, не будь она моей сестрой. Ха-ха- ха!
Следующего дня Федор Сукин ждал с нетерпением. Ему очень хотелось увидеть Екатерину, о которой в Варшаве говорили не меньше, чем о самом короле. Порой эти слухи были так противоречивы, что казалось, они касаются двух совершенно непохожих людей.
Одни говорили, что Екатерина очень набожна, другие, что принцесса колдует над черными книгами. Одни утверждали, что каждый месяц она меняет любовников, а другие – что до сих пор хранит невинность.
Так какая же она, эта непорочная и любвеобильная Екатерина?
Сукин знал, что царь может пренебречь даже Ливонией, если сестра короля окажется красивой. Иван
