Жильцы из таких домов съезжают неохотно, покосившееся крыльцо собственной избенки для них куда милее, чем последние достижения цивилизации.
В одном из таких трехэтажных строений, с проржавленной крышей, и проживала мать Костыля. Дом этот был возведен лет восемьдесят назад и в представлении москвичей располагался в таком медвежьем углу, что извозчики, даже за щедрую плату, не отваживались колесить в беспросветную глухомань.
Прикупив копченой колбаски и шматок ветчины, Костыль поехал в дом, где провел первые несколько лет своей жизни. Еще в другом пакете лежала бутылка водки. Ее он хотел распить с мамашей, пожаловаться на собственную судьбу. Кто, как не мать, способен с пониманием выслушать непутевого сына. Дельного совета от нее ждать не приходится, но хотя бы вздохнет для приличия пару раз, стряхнет набежавшую слезу, и на том спасибо. А там, глядишь, и самому полегчает.
Привычно поднялся по лестнице на третий этаж, чувствуя, как половицы прогибаются под его ногами, издавая скрипучие ноты. Получалась нестройная рваная мелодия, знакомая с далекого детства.
– Мать! – распахнул Костыль дверь. – Встречай гостя! Что за темень?
Задевая плечами узкие проемы дверей, вошел в комнату. Тускло вспыхнул свет, и он увидел сидящего у окна мужчину. Чертыхнувшись, решил, что мать не удержалась и вновь решила окунуться в пучину страстей. Но тут за спиной услышал ликующий голос:
– Ба! Какая противная встреча! Да к нам на пиршество никак сам Костыль пожаловал! – И уже жестко, процеживая слова сквозь тесно сжатые зубы: – Если дернешься, паскуда, пришибу, как комара. А теперь положи свои угощения и медленно повернись ко мне.
В углу Костыль заметил мать, сидящую на стуле. Только теперь он понял, что она укрылась не пледом, как показалось ему вначале, а была накрепко связана простыней, порезанной на узкие полосы. Во рту кляп, закрепленный скотчем.
Мать сидела, не шелохнувшись, только таращила на сына испуганные глаза.
Костыль положил пакет на стул, получилось неловко, он завалился набок, и бутылка с водкой, вывалившись, произвела невероятный грохот.
– Что у тебя там? Не динамит ли часом? – спросил все тот же заинтересованный голос. – А то очень не хотелось бы взлетать на небеса в самом расцвете сил.
Костыль повернулся.
На стуле по-хозяйски, закинув ногу на ногу, сидел Святой. В руке он сжимал пистолет.
– Святой…
– Похоже, что ты не очень удивлен.
– Поживешь с мое, тоже разучишься удивляться, – недовольно хмыкнул Костыль. – Как ты меня нашел?
– Тебе никто не говорил, что сентиментальность тебя когда-нибудь погубит? – Святой бросил на стол фотографию, где Костыль приобнял мать. – Понимаю, в неволе все чувства обостряются, и ты справедливо решил, что не один на белом свете. Похвально. Любящий сын – это всегда так трогательно. Ладно. Довольно лирики. Хорошо хоть, что недолго ждать себя заставил… Я хочу спросить у тебя, ты меня хорошо знаешь? Разумеется, не как каталу.
– Наслышан, – невесело протянул Костыль.
– Похвально, тогда я добавлю следующее. Первый раз я сел за убийство, но к нему я не имел никакого отношения, просто очень уважаемые люди попросили меня взять это на себя. Я был малолеткой, и много мне не дали, а на зоне меня поддержали. А вот второй раз действительно было убийство, но в этот раз сухарились за меня. Так что ты будешь не первым, кого я замочу.
– Что ты хочешь?
– Для начала сядь туда, – Герасим цепко проследил за тем, как Костыль, сделав три небольших шага, опустился в кресло. – Так, – удовлетворенно протянул Святой, – а теперь можно продолжить. Что тебе от меня надо? Почему ты охотишься за мной?
– А ты уверен, что я захочу с тобой разговаривать?
Во взгляде Костыля сверкнул вызов. Пашу Фомичева невозможно было упрекнуть в трусости. В чалкиной деревне он прошел испытание на обжиг, и там, где другие превращались в шлак, он устоял, превратившись в сверхпрочный сплав. Такого на испуг не возьмешь. Здесь нужно применить нечто иное.
– В отличие от тебя я далек от всякой сентиментальности. Если ты не расколешься, то считай, что очень сильно сократишь жизнь своей мамаше. Вон посмотри, как она глаза выпучила. Хоть старая, а жить-то все равно хочется. – Святой достал глушитель и неторопливыми движениями принялся наворачивать его на ствол. – Я не силен в высшей математике, но мне это и не нужно. Зато я прекрасно считаю до десяти. Так вот, даю тебе десять секунд. Если ты в течение этого времени не надумаешь мне все рассказать, считай, что ты виноват в смерти своей матери. Итак, время пошло. Раз… два… три… – считал Герасим монотонным голосом. Ствол пистолета как бы невзначай дрогнул. Костыль знал, что Святой нажмет курок на счет «десять» с самым равнодушным видом. А потом придет очередь самого Костыля. Святой даже не станет утруждать себя счетом, лукаво скривит губы и выпустит парочку пуль в его череп. – Восемь…
– Постой, – поднял руки Костыль. – Я все скажу. Только не надо торопиться. Ты нужен не мне, а Аркаше Печорскому.
– Вот как, а что же ты делаешь ему такую любезность и подставляешь свой лоб под пули?
– Все гораздо сложнее, – глухим голосом сказал Паша Фомичев. – Я проигрался ему в карты на желание. Так вот, это желание заключалось в том, чтобы убить тебя.
– Зачем ему это было нужно? – не сумел скрыть удивления Святой.
– Я понятия не имею. Но на твой счет он имеет самые серьезные намерения.
– Ладно, дальше.
– Не знаю, как ему это удалось, но он знает о тебе практически все. Возможно, следил за тобой. Или ему кто-то очень здорово помогал.
– С кем ты работал? Из лагеря вы ведь бежали втроем.
– Да. Сначала нас было трое: Альфонс, Резаный и я. Но Альфонс выбыл из строя практически сразу. А про Резаного, я думаю, ты уже знаешь.
– Побег тоже Аркаша тебе устроил?
– Да. Побег произошел так, как он и говорил. Зуб сумел задействовать немалые силы. Я сразу почувствовал, что с волей у него хорошая связь.
– Где сейчас он может быть?
– Понятия не имею, – слегка пожал плечами Костыль. – Он всегда появляется неожиданно и так же внезапно исчезает. Я не удивлюсь, если он сейчас пасет нас откуда-нибудь из окон.
– Что, он такой всесильный? – не удержался от едкого вопроса Святой.
Костыль задумался и после затянувшейся паузы серьезно сказал:
– Иногда мне так действительно кажется, а вот только люди, кто стоит за ним, посильнее будут. – Костыль перевел взгляд на мать, которая продолжала ошалело пялиться на Святого, а потом спросил: – Что ты сделаешь со мной, Герасим? Неужели пришьешь? Ну, прости меня, не мог я по-другому. Сам знаешь, если бы свое слово нарушил, так в запомоенные бы определили. А каково это мне, арестанту с двадцатилетним стажем? Сам понимаешь.
– Хорошо. Если я тебя помилую, где гарантия того, что ты когда-нибудь не выстрелишь мне в затылок? – Ствол «вальтера» слегка качнулся и как бы невзначай остановился на матери Костыля.
Фомичев проглотил горькую слюну.
– Клянусь, что ничего такого не будет. Хочешь, матерью поклянусь? У меня более родного человека, чем она, нет на всем белом свете.
На лице Святого выразилось сомнение, он задумался и, выждав значительную паузу, заговорил:
– Хорошо, предположим, я тебе поверю, но что ты будешь делать, если не выполнишь обещания, данного Аркаше Печорскому? Он из тех, что не прощают.
– Клянусь тебе, я уеду! Тут же собираю вещички и уматываю куда-нибудь за Урал, в тайгу. Мать вот возьму. У меня припрятано немного деньжат. Я сумею затеряться. Там у меня есть кореша, они уже давно зовут к себе. Справлю паспорт себе и матери и заживу как добропорядочный гражданин! – забожился Паша Фомичев. – Ну, бля буду, что так и сделаю. Только отпусти меня.
– Ладно, – согласился Святой, – тогда собирайся сразу. Если ты задержишься хотя бы на сутки… – лицо
