– Взят ты, Василий, великим московским князем Дмитрием Юрьевичем, – ответил Никита.
Тяжелая рука ухватила за плечо Василия. Через плотный кафтан великий князь почувствовал крепкие пальцы Никиты. Видно, так цепко хищный ястреб держит свою жертву. И, не будь над головой высоченных сводов, взлетел бы вместе со своей драгоценной добычей в голубую бездну неба. Терзал бы жертву в одиночестве, наслаждаясь ее криками.
– Пойдем, Василий, лошади уже застоялись.
– Да будет на это воля Божья… – смирился Василий и шагнул из церкви вслед за Никитой.
На дворе стояли бояре в одних рубахах, а отроки, красуясь друг перед другом, примеряли соболиные шубы с чужого плеча.
– Чем же вы лучше разбойников? – укорил Василий. – Почему с моих бояр шубы поснимали?
– Будешь попрекать, так мы с тебя и шапку снимем! – пригрозил Никита. – Что стоишь? К саням иди!
– К которым? – спросил государь.
– Аль не видишь? Думал, что Дмитрий Юрьевич велит для тебя тройку запрягать? Невелик чином, и в холодных санях прокатишься. Эй, отрок, брось на сани сена!
– Может, для государя одеял подложить? – полюбопытствовал отрок.
– Да не для Васьки, дурная твоя башка, для чернеца, что рядом с ним поедет. Охранять его будет, не ровен час, и сбежать может.
Подошел чернец огромного роста. По всему видать, схимник, ряса на нем старая и грубая, а под ней голое тело. Ветхая одежда не грела в мороз и парила на солнце. Кожа у монаха дубленая, привыкшая и к холоду, и к зною.
– Ты прости, государь, стеречь я тебя приставлен. Вины здесь моей нет. Что мне сказано, то я и делаю. Потому и схиму на себя взял. А ты меня не признаешь, князь?
– Нет, не признаю.
– Я тот чернец, что присоветовал тебе в Москву покаянным входить.
Присмотрелся Василий и узнал свою совесть.
– Чего уж теперь.
Монах швырнул охапку сена на снег.
– Если государю не пристало на мягком ехать, то мне-то зачем? Авось не замерзну! Трогай, возница, государя Шемяка дожидается.
Никогда для московского князя Василия дорога не была такой длинной. Бывало, быстро добирался до Троицы и верст не замечал, а сейчас уже все успел передумать, обо всем поразмыслить, а дороге и конца нет. Чернец сидел напротив и угрюмо молчал. Легкой поземкой забросало рясу, а зад, казалось, на морозе пристал к саням. Сидел монах, не шелохнувшись, и тоже думал о чем-то своем: возможно, о похороненной мирской жизни, а может быть, готовил свою плоть к новым испытаниям. Василию подумалось: ведь ни Иван Можайский, ни Никита не вспомнили о его сыновьях. Не догадывались, что Иван и Юрий с отцом в монастырь поехали. Монахи строго стерегли государеву тайну, что ж, и на том спасибо.
Какой ни долгой была дорога, но Москва появилась внезапно. В эту ночь она показалась Василию Васильевичу чужой. Неласково встречала вотчина. Угрюмо вокруг, и башни выглядели темницами. Чернеца совсем не было видно во мраке, и только недобро светились глаза.
– Вот и приехали, князь. Ты уж не обессудь, что стражем при тебе был. А ведь это наша не вторая встреча. Коломну помнишь, когда Юрий тебя удела лишил?
– Как же такое забудешь.
– Так вот, я и там тебя сторожил…
– Кто у ворот? – послышался голос начальника караула.
– Князя везем, Василия, – был ответ. – Ко двору московского князя Дмитрия Юрьевича.
Ворота отворились, и возница, продрогший в дороге изрядно, прикрикнул нетерпеливо на лошадь:
– Что стала? Копыта примерзли? Топай давай!
Лошадка шумно выдохнула клубы пара и понуро поволокла сани великого князя в неволю.
Дмитрий Шемяка был на Поповкином дворе.
Михаил Алексеевич принимал Дмитрия как великого князя – кланялся до земли, целовал руку, а девкам своим велел прислуживать и глаза на князя беззастенчиво не пялить. Дочки у боярина Михаила Алексеевича удались на славу – одна краше другой! Обе высокие, толстые косы до самых пят. Лицом белые, а чернющие глаза словно угольки жгли.
Дмитрий пьянел все более. Да и было от чего! Настойка у боярина сладкая, вино хмельное, а девки – одна краше другой. Скоморохи не давали скучать – прыгали через голову, задирали шутейно друг друга, тыча кулаками в бока, кричали петухами, носились по комнате и ржали жеребцами.
Дмитрию приглянулась старшая дочка Михаила Алексеевича – девка пышная, сдобная, мимо проходила как пава, походка плавная, бедрами покачивает, грудь высокая, что тебе каравай хлеба.
На дворе уже была глубокая ночь, самое время идти в свои хоромы, но Дмитрий Юрьевич не торопился. Наклонилась девка, отвечая поклоном на похвалу князя, косы до полу упали.
– Боярин, – подозвал к себе Дмитрий Михаила Алексеевича, – домой к себе я не пойду. Поздно уже, думаю, ты меня не выставишь.
– Разве бывало такое, чтобы боярин выставлял великого князя!
– Земли-то у тебя много?
– Пять сел, – гордо отвечал боярин. – Самое большое из них Клементьевское. Под Тверью все они. Я ведь из тверских бояр, государь.
– Не забыл. Хочешь, Михаил Алексеевич, две деревни в кормление получишь? И не где-нибудь, а под самой Москвой! Со стольными боярами в чине сравняешься.
– Как не хотеть! – опешил от такой милости Михаил Алексеевич, подливая в стакан князю белого вина.
– Дочка мне твоя старшая приглянулась… Кажется, ее Настасьей звать.
– Настасьей.
«Стало быть, и эта Настасья, – подумалось Шемяке, – может быть, так же и в любви понимает».
– Пусть перину мне постелет, да помягче! Притомился я малость, спать хочу.
Видать, и вправду о Шемяке молва ходит, что до баб большой охотник.
– Куда льешь, дурья башка! Не видишь, край уже, – укорил Дмитрий Юрьевич, смахивая с кафтана вино. – Ну так что скажешь, боярин? Или чести не рад? А может, ты московского князя отказом хочешь обидеть?
Последние слова прозвучали угрозой. О Дмитрии Шемяке говорили разное. В городе сказывали, что приглянулась ему как-то жена боярина Бобра, так он того к татарам в Большую Орду послом отправил. Там его живота и лишили. После чего к жене-красавице его заявился. Она окаянного отвергла и, простоволосая, через весь двор бежала, спасаясь. Догнал ее Дмитрий и мечом посек.
– Видать, ты от счастья совсем онемел, боярин. А может, не рад ты?
– Рад, государь! Конечно, рад! – Михаил Алексеевич старался не показать своего огорчения. – Вот только не знаю, как дочери об этой чести сказать.
– Ты отец, тебе и говорить. Хотя постой!.. Я и сам могу попросить Настасью перину постелить.
Шемяка поднялся с лавки и сделал шаг к женской половине дома.
– Постой же, государь! Постой, Дмитрий Юрьевич, – запротестовал боярин. – Я сам дочке об этой радости сообщу!
Михаил Алексеевич переступил порог девичьей.
– Пошли прочь! – прикрикнул в сердцах боярин на дворовых девок, которые тотчас разлетелись птахами в стороны. – Оставьте меня с дочерью… Прости меня, боярышня, прости, дочь, – упал Михаил Алексеевич перед девицей на колени. – Князь Московский Дмитрий просит, чтобы ты ему перины стелила. Коли откажешь, погубит он весь наш род, а нас со двора выставит. Коли согласишься, в роскоши да богатстве заживем. Еще два села в кормление отдаст, так я те села в приданое тебе отдам. Против такого богатства ни один парень не устоит!
Настасья неловко освободилась из батюшкиных объятий, поднялась. Видно, беда и вправду большая, если от нее не сумели заслонить даже отцовские руки. «Если бы матушка была жива, смогла бы что-нибудь
