органы: мол, как же так, я, полноправный сотрудник института, хотел в интересах отечественной науки повысить свой научный и теоретический уровень, могу дать подписку о неразглашении…
Могилевский слушал Сергеева без энтузиазма.
— Вы же член партии, — не унимался Сергеев, — боритесь, голубчик. Не падайте духом. Как же так — на благо государства стараетесь, а вам палки в колеса вставляют…
И Григорий Моисеевич подал апелляцию, написал жалобу в вышестоящую партийную инстанцию. И попал, что называется, в свежую струю.
Как раз в те дни товарищ Сталин, выступая на одном из совещаний, сказал: «У нас уже не бдительность, а сверхбдительность проявляется. Один товарищ мне жаловался, что прошел по улице, где когда-то жил разоблаченный троцкист, так и этого тут же из партии исключили. Получается, что если я хожу по кремлевским коридорам, по которым тот же Иудушка Троцкий прохаживался, то и меня надо из партии гнать? Так нельзя, товарищи!»
Замечание товарища Сталина тут же было принято к исполнению. И начала разворачиваться борьба с порочной «сверхбдительностью». Жалоба Могилевского именно в период этой недолгой кампании и попала в партийные верхи. Ее внимательно прочитали и вынесли твердую резолюцию: «Решение парткома ВИЭМа отменить, тов. Могилевского в рядах ВКП(б) восстановить».
И восстановили. Но поскольку ВИЭМ возвращать к себе Григория Моисеевича не захотел, то Наркомздрав нашел для восстановленного партийца местечко в стенах прежнего Центрального санитарно- химического института.
Могилевский начал уже забывать происшедший с ним казус, прикипел душой к новой работе. Все ему здесь нравилось. И столовая в институте хорошая, и льготы ему как заведующему отделом положены немалые. Пайки к праздникам выдают. Раз в год бесплатная путевка на курорт вместе с семьей. Лучшего и желать нечего. К тому же сын-первенец родился. Жена сытая и счастливая. Живи себе и радуйся! И вот на тебе, этот звонок…
Могилевский не стал вечером делиться своими страхами с женой. Она ребенка грудью кормит, еще молоко от страха пропадет. Но сам мучился с вечера и до самого утра. Подумывал даже пойти к Сергееву за советом и поддержкой. Они по-прежнему частенько виделись. Особенно сблизились после того, как Григорий Моисеевич помог профессору с путевкой на курорт, за что тот дал ему кучу книг по самым разнообразным ядам. Хотя на новой должности они его не слишком интересовали. Забыл он все как страшный сон. И вот надо же! Всплыло…
Скорее всего, старые завистники потрудились, состряпали донос в НКВД. Мол, шпиона опять в партии восстановили, да еще лучшую должность дали. Он теперь как сыр в масле катается.
Но могли это сделать не только они. Были и в санитарно-химическом институте у него свои недруги. Например, секретарь парткома, которому явно не давало покоя восстановление Григория Моисеевича в партии. А потому он не то чтобы сомневался, а проявлял к нему откровенное недоверие. Особенно дотошно интересовался всем, что было связано с исключением из партии и вообще всей историей с секретными документами.
Могилевский лишнего не говорил, а ссылался на решение вышестоящей партийной комиссии, которая восстановила его в ВКП(б), предварительно устроив тщательную проверку. Вины его не нашла. Чего же еще надо?
— Понимаете, мы не должны проявлять беспечность, — оправдывал свое любопытство секретарь парткома.
Могилевского эти реплики партийного начальника особенно злили. Тот вполне мог на Лубянку вторично «сигнализировать». Впрочем, мало ли что могло выплыть. Может, сболтнул кому лишнего. Тот же парткомовец не менее дотошно интересовался его социальным происхождением. И нащупал-таки слабое место в биографии. Пришлось чистосердечно признаться, что когда-то его родители держали в Батуми платную столовую — некое подобие российского трактира. Иначе говоря, по всем официальным меркам и терминологии того смутного времени они относились к классу эксплуататоров, паразитировавших на теле обездоленного закавказского пролетариата. То обстоятельство, что содержание трактира едва позволяло сводить его хозяевам концы с концами, в расчет не принималось.
Вот и получалось, что к пролетариям Григория Моисеевича можно было отнести с большой натяжкой. Но сам он рассуждал философски. Ну мало ли кто чем занимался при старом режиме? Ведь если начинать разбираться, так и самого наркома внутренних дел орденоносца Генриха Ягоду можно было смело заносить в списки контрреволюционеров (что впоследствии и произошло) — до революции числился в бунтарях- анархистах, не признавал никаких властей и партий, включая большевистскую. А что говорить о новоиспеченном прокуроре страны — Андрее Вышинском, если тот когда-то являлся самым настоящим меньшевиком? Про Лаврентия Берию до сих пор ходят слухи о его былом сотрудничестве с контрразведкой Азербайджана при правительстве националистов, свергнувших там советскую власть. Выходит, вспоминали про такие штрихи в биографии лишь тогда, когда хотели и только кому хотели.
Хуже обстояло дело по части политических симпатий. Здесь в его сознании вообще наблюдалась полнейшая неразбериха.
Проучившись несколько лет в гимназии, Могилевский не остался в стороне от бурных политических и военных потрясений. Это произошло после того, как осенью 1917 года он поступил в Тифлисский медицинский институт, где сразу же примкнул к Бунду — небольшой партии, не имевшей четкой классово- политической ориентации, но тем не менее много раз выступавшей возмутителем общественного спокойствия. Закончить учебу в Грузии не удалось. Политические волнения взбудоражили город. Бундовцам, как, впрочем, и большевикам, вести свою революционную работу здесь стало опасно. Для продолжения учебы пришлось перебраться к брату Абраму в Баку, где Абрам являлся одним из руководителей местной организации Бунда. Избегая бурных водоворотов, Могилевский в столь сложное время не упустил-таки возможности получить приличное образование. Баку в те годы был политизирован ничуть не меньше, чем грузинская столица. Скорее наоборот. Только вот пролетарии, преобладавшие в этом многонациональном городе, больше симпатизировали Советам. Трезво оценив обстановку в солнечном Баку, молодой образованный человек переориентировался, порвал связь о Бундом, а потом вступил в ВКП (б), перед которой открывались более широкие перспективы. И не ошибся в своем выборе. В 1927 году он оказался уже в Первопрестольной.
Правда, поначалу у Могилевского московская жизнь не заладилась. Никому не известный, скромный врач терапевтической клиники, ассистент с нищенской зарплатой на какой-то кафедре университета, заведующий небольшой амбулаторией на одной из столичных фабрик. Вот и весь его послужной список за первые несколько лет проживания в Москве. Так бы и прозябал этот рядовой низкооплачиваемый интеллигент, не окажись Григорий Моисеевич волею случая в биохимическом институте, куда он устроился по совместительству подзаработать немного денег на жизнь. И вдруг именно здесь, работая на полставки, он впервые привлек к себе внимание, а вскоре совершенно неожиданно ему предложили должность заведующего токсикологического отделения Центральной санитарно-химической лаборатории Наркомздрава. Вполне приличное и, как потом оказалось, престижное место в уважаемом министерстве. Но удача на этот раз его не оставила. По времени назначение завлабом совпало с переездом из Ленинграда в Москву Всесоюзного института экспериментальной медицины. Ну, казалось бы, какое отношение этот факт может иметь к судьбе Григория Моисеевича? Ан нет, имел.
Дело в том, что многие спецы, в том числе и светила экспериментальной медицины, — коренные питерцы и уезжать из северной столицы не пожелали. Они предпочли остаться в городе на Неве и разбрелись по другим институтам. А потому вполне естественно, что возникший дефицит кадров пришлось в авральном порядке восполнять за счет московской медицинской интеллигенции. Могилевскому сразу предложили возглавить одну из ведущих исследовательских лабораторий ВИЭМ.
Первый блин на ниве токсикологии получился традиционно комом. Все бы хорошо, только вот отношения с подчиненными у новоиспеченного завлаба не складывались. Очень скоро выявились недостаточная научная компетентность Григория Моисеевича, его весьма скромные ученые познания. Да и откуда у Могилевского они могли взяться? А чистосердечно признаться в своем профессиональном невежестве было равносильно если не самоубийству, то уж полной капитуляции с последующим возвратом к прозябанию. Это по молодости можно все бросить и начать с нуля. Если есть задатки. А если ты лишь посредственный специалист, тогда как? Особенно когда тебе уже перевалило за тридцать?..
