Некоторое время бояре продолжали выстаивать, а потом опустились на лавки единым миром. Оставались стоять только думные дворяне[65] да те, кто был породой пожиже.
Все ждали приговора конюшего, и Овчина заговорил:
– Вот что, бояре, не получится у нас нынче сидения. Государыня наша захворала. Ступайте по приказам, а я повелю богомольцам, чтобы попросили у господа здоровьица для великой княгини.
На том и порешили.
На следующий день бояре до самой обедни простояли в Передней комнате, а потом в сени вышел думный дьяк и объявил, что сидения не будет и пусть лучшие люди расходятся по дворам и приказам и служат великому князю как должно.
По Москве пополз слушок, что к московской княгине пристала липучая хворь. Даже на папертях глаголили о здоровьице великой княгини и, оглядываясь на караульщиков, беззаботно разгуливающих по улицам града с бердышами на плечах, молвили шепотом:
– Видать, за грехи господь государыню Елену Васильевну наказывает. Совсем срам она потеряла, слюбилась с Овчиной и про вдовий удел вспоминать не желает.
Государыне сделалось совсем худо. Постницы поили ее святой водицей и читали молитвы во спасение. Елена Васильевна только ненадолго поднималась с ложа, хлебала стылую окрошку, а потом возвращалась в мягкую постелю. Облегчения никак не наступало.
На третий день болезни государыни явился митрополит Даниил. Глянув на беспомощность великой княгини, он устыдился собственного здоровья, которое отпечатывалось на его румяных щеках.
В Постельной комнате стоял такой затхлый дух, какой бывает только подле тяжелобольных.
– Вы бы оконце распахнули, – пожелал митрополит. – Авось болезнь-то и выветрится. А лучше отнести государыню в Крестовую. Там, среди образов и мощей святых старцев, ей непременно должно полегчать.
– Неужно я стала настолько немощной, что сама дойти не смогу? – неожиданно воспротивилась великая княгиня.
Елена Васильевна отстранила руки боярышень и ступила на пол. Походка ее потеряла прежнюю твердость, и она шла, слегка расставляя руки.
– Постелю для Елены Васильевны сделайте под Спасительными крестами. Об эту святыню разобьется любой вражий промысел. Окропите комнату святой водицей да по углам сложите кучки ладана. А я помолюсь о здоровьице великой княгини. – С тем митрополит и удалился.
Стольники, столпившиеся во множестве на Постельном крыльце, открыв рты, ловили каждую новость о самочувствии великой княгини. Дурные вести просачивались через многие двери вместе с выходившими из дворца лучшими людьми.
Никто не бранился, все называли друг друга по имени-отчеству и скорбно вздыхали.
Сидения не было и в этот день, но московские дворяне расходиться не спешили. Каждый из них уже мысленно отпел Елену Васильевну и думал о том, какое пожалование получит после ее кончины, сколько будет роздано милостыни на ее похоронах и какой кафтан надеть во время отпевания.
На пятый день своей болезни великая княгиня появилась на людях. Она уверенно ступила на Постельное крыльцо, а потом прикрикнула на онемевшую от удивления челядь:
– Что же вы застыли, холопы? Или государыню свою не признаете? А может быть, другого хозяина уже для себя подыскали? Нет? Ну так шибче поклоны кладите! Шибче! Вот так! Ниже. Еще ниже шеи сгибайте! Смотрю, совсем ваши спины занемели!
И Елена Васильевна с размаху опустила трость на плечи стоявшего рядом мужика.
– Слетелись воронами на мою погибель. Все ждете, когда я помру! Только рано вы меня хороните! А теперь ступайте с крыльца прочь!
Служивые люди, путаясь в полах шуб, попятились с Постельного крыльца.
Елена Васильевна некоторое время наблюдала, как дворяне проворно протискивались через узкие врата, а потом, повернувшись к Ивану Овчине, устало произнесла:
– Опьянил меня вольный воздух, милый мой Ванюша. Теперь в покои хочу, на постелю. Будь со мной рядом.
– Как скажешь, Елена Васильевна, – отвечал конюший, стараясь в низком поклоне спрятать печаль. – Ты обопрись об меня, матушка. Вот так! Крепче держись.
Государыня неторопливо ступала по коридору, и мягкий пушистый ворс глушил ее шаг.
– Тяжко мне, Иван Федорович, неужно помру?
– О чем ты говоришь, Елена Васильевна? Хворь твоя невеликая, день-другой пройдет, и ты будешь бегать пуще прежнего.
– Думается мне, Иван Федорович, сглазили меня недруги… А может, отравили?
Они вошли в Опочивальню.
Конюший поднял великую княгиню на руки и осторожно, словно опасался, что Елена может расшибиться о мягкие покрывала, положил ее на мягкую постелю.
– А ты девка смышленая, – похвалил за обедом Василий Шуйский свою племянницу.
Боярин любил копченого вепря, особенно если он был приправлен доброй порцией красного перца и хорошо просолен. Василий Васильевич предпочитал его с тонкими дольками репчатого лука, разложенными на огромный кусок хлеба с маслом.
– А то как же, дяденька. Сделала все, как ты велел.
– На-ка, возьми вот этот перстенек. – Боярин снял с безымянного пальца яхонтовый камень в золотой оправе. – Он от сглаза спасает и дурноту из сундука убирает. Если и был на тебе какой грех, девка, так этот камень все на себя примет.
– Дядя Василий, ты же о свадебке с рындой глаголил. Не шутковал ведь?
Василий Васильевич хитро глянул на боярышню. Аграфена – девка видная, единственное, что ее портило, так это несусветно широкие плечи, которые сделали бы честь любому витязю.
– Не шутковал, Аграфена. А только сначала нужно дождаться кончины великой княгини, а вот тогда уже и за свадебку. А девка ты дородная, против твоих прелестей ни один молодец устоять не сможет. А ежели обнимать начнешь, так и задушишь запросто. Мужик, он крепкую ласку любит. А ты кушай, Аграфена, тебе перед свадебкой силы надобно набраться. Эй, стольники, чего застыли? Подайте моей племяннице кусок вепря.
КУБОК, ИСПИТЫЙ ДО ДНА
Всю неделю в слободах и церквах шла служба. Черные и белые священники денно и нощно пели псалмы на выздоровление Елены Васильевны и так яростно кадили, что благовонный ладан выходил из дверей густым дымом, словно в лютый пожар.
Елена Васильевна и вправду была плоха. Она не поднималась с постели и без конца просила клюквенного киселя. Сенные боярышни неотлучно находились при великой княгине. Здесь же был и Овчина-Оболенский.
Иван Федорович ведал о том, что государыне не прожить и недели. Немецкие лекари, глянув на язык Елены Васильевны, только развели руками и поведали о том, что болезнь уже проникла вовнутрь. И теперь самое лучшее лекарство для государыни – это покой и сон. Возможно, тогда она умрет на один день позже.
Князь держал ладонь государыни в своей руке и чувствовал, что пальцы ее остывают с каждой минутой.
– Сына позовите, – прошептала Елена Васильевна. – Увидеть его хочу… в последний раз.
– Чего застыли, девки? – прикрикнул Иван Федорович на боярышень. – Или воля государыни для вас не указ?
У самого изголовья постели в золоченом подсвечнике полыхали витые свечи, блики от них падали на мраморное лико государыни. Взгляд Елены Васильевны стал немигающим.
Овчина-Оболенский положил ладонь на лоб великой княгини.
– Воротите Ивана Васильевича. Негоже малолетнему государю почившую мать зреть. – И, вобрав в себя поболее воздуха, боярин выдохнул: – Закатилось наше солнышко, померла великая московская княгиня. Жаль, что без причастия ушла. А теперь зажгите, девки, лампадки, укажите ее исстрадавшейся душе путь
