– А тебе-то что, Григорий Лукьянович? Или царское общество тебе не в милость?
– Да я к тому, Иван Васильевич, – продолжал беспокоиться Скуратов, – народу собралось пропасть. Забили все улицы и переулки, на тебя хотят посмотреть. А тут кто-то слушок пустил, что милость раздавать большую будешь. Нищих и бродяг битком до Страстного монастыря привалило. Может, разогнать, Иван Васильевич?
– Нет, – кратко отвечал царь, – пускай народ своего государя увидит.
– А ежели кто недоброе удумал? Как нам тогда тебя от беды оградить?
– Как бог надоумит, Гришенька, – покорно отвечал царь и ушел к толпе нищих, которые терпеливо дожидались подхода государя.
У дома в три клети Иван Васильевич остановился.
– Уж не стольник ли Ксенофонт Малина здесь поживает? – спросил государь у боярина Морозова.
Михаил Яковлевич за последний год растолстел и обмяк, напоминая прохудившийся мешок с зерном. Вот, кажется, тронешь его малость, и золотая пшеничная россыпь польется на землю через многие прорехи.
– Точно так, государь, – отвечал боярин Сытного приказа.
Голос у Михаила Яковлевича сделался трескучий, будто зерно попадало на гибкую тонкую жесть.
– Ксенофонт нынче загордился, – продолжал Иван Васильевич, – как обвенчался, так во дворец и не показывается. А может, это молодая жена его к царю не пускает? Может, она у него шибко ревнивая? Как считаешь, боярин?
– Так ли уж она молода, государь? – хихикнув, вмешался Малюта. – Где же это видано, чтобы после брачной ноченьки простыню на икону не повесить? Порченую девицу наш Ксенофонт взял! Видать, ее уже кто-то до свадьбы испробовал.
– А вот мы сейчас об этом у стольника и спросим. Не по нутру мне, когда моих холопов обманывают, – и государь уверенно шагнул к распахнутым воротам. – Что же это вы царя-батюшку своего не привечаете? – ласково обратился царь к выбежавшему стольнику, который оторопело пялился на великого гостя, позабыв со страху о словах приветствия, а стоявшая рядом челядь наперебой откладывала поклоны.
Забился в конуру пес, который огромными размерами и мохнатой длинной шерстью больше напоминал медведя, будто и он опасался беспричинного царского гнева.
– Ошалел я от радости, государь, не думал, что мне честь такая великая будет.
– Что-то женушки твоей не видно, Ксенофонт. Может, государь у нее не в чести?
– Помилуй, Иван Васильевич, как можно! – побелел стольник, зная о переменчивом нраве государя. – Приболела малость, лебедушка.
– Хм… приболела, говоришь. Видать, поэтому простыню после свадьбы свахи не вывесили. Ты бы, Ксенофонт, соком вишневым ее покрасил, и то бы ничего! – усмехнулся государь, и стоявшие рядом опришники загоготали.
– Не знаю, как и вышло, Иван Васильевич, – оправдывался стольник, – не думал я, что она с кем-то до свадьбы слюбилась. Верной казалась!
Пес из своего угла на визг хозяина негромко тявкнул и поволочил тяжелую цепь к забору под тень.
– Когда ты разрешения моего на брак спрашивал, что говорил?
– Говорил, что красивая, государь. Говорил, что я с отрочества ее знаю, – обернулся Ксенофонт, словно призывал в свидетели челядь, а холопы все так же неистово откладывали поклоны.
– И более я ни о чем не спрашивал? – нахмурился Иван Васильевич.
Проглотил слюну стольник Ксенофонт и продолжал ответствовать нелегкую исповедь:
– Еще ты об одном спрашивал, государь.
– О чем же?
– Спрашивал ты меня о том, не порченая ли она.
– Верно… и что же ты ответил своему господину?
Пережало дыхание Ксенофонту, будто Никитка-палач наступил на его горло сапожищем.
– Правду я говорил, государь… таковой она мне тогда показалась. Не мог я знать о том, что девку до меня успели познать!
– А ведаешь ли ты, холоп, о том, что тем самым обесчестил своего государя? – сурово посмотрел государь на холопа.
– Не бери ты на грудь мою беду, Иван Васильевич, мой позор, мне с ним и жить.
– А знаешь ли ты, холоп, о том, как я наказал свою супругу за то, что слюбилась она до свадьбы?
– Как же не ведать, государь? Наслышан, – едва слышно произнес Ксенофонт Малина.
– Не буду я в ваше дело встревать, семейное оно, сам со своей бедой разберись. Но ежели не отважишься… растить тебе длинные волосья, – предупредил об опале государь. – А в горницу не зови, наведаюсь, когда наказ мой исполнишь. Пойдемте, бояре, со двора, больно здесь дух тяжел. На простор хочу.
Гавкнул на прощание пес, и двор с уходом государя опустел.
А утром Малюта Скуратов принес самодержцу весть о том, что Ксенофонт удавился.
Глава 7
Земляной город москвичи прозвали Скородомом. Была тому причина. Отстроенный из сосновых бревен и дубовых досок, он выгорал в одночасье, оставляя после себя лишь черные остовы. Бревна сгребали в огромные кучи, расчищали былое обиталище от сора и за неделю возводили на прежнем месте хоромины поширше и покраше. Благо что московские плотники народ умелый и могли показать такую резьбу, глядя на которую от восторга разевали рты иноземные умельцы, привычные к камню.
Даже единоутробные братья не бывают одинаковыми, а что молвить о Земляном граде, которому зазорно иметь две похожие избы. Хоромины отличались друг от друга не только числом клетей, рундуками и лестницами, важен здесь парадный выход и площадки, а крыши что пальцы на руке – не найти двух равных.
Порой казалось, что московиты палили Земляной город намеренно, лишь только для того, чтобы подивить самих себя мастерством, а заодно доказать всему миру умелость, которая не пропадала в плотницких руках даже после выпитого ведра браги.
Красив был Скородом.
И если Кремль был венец, то Земляной город можно было назвать меховой опушкой столицы.
Жильцы Скородома славились всегда непокорностью, чего не хватало холопам в Белом граде, прижатом крепкой государской дланью. В Земляном граде свободы ровно столько, сколько бывает на границе растущего царства: подчас сам себе слуга и господин. Вырабатывается здесь характер особенный, совсем не похожий на нрав мужиков из центральных уездов, сравнимый разве что с вялой послеобеденной зевотой. Скородом заставлял иметь изворотливый ум. А иначе не прожить. А потому народ в Земляном граде водился задиристый и жуликоватый, умеющий не только биться на кулаках, но и вовремя вжимать голову в плечи.
Наглотавшись вольного духа, посадские поживали так, как будто Иван Васильевич обитал не на Кремлевском холме, в нескольких верстах от Земляного вала, а в непроглядной дали. Даже мирские священники Скородома не всякий раз поминали государя в утренних молитвах, справедливо рассуждая, что здешний староста будет куда пострашнее далекого царя.
И когда Иван Васильевич стал очищать Арбат от посадских людей, для того чтобы заселить во вновь отстроенные дома приближенных вельмож и опришников, все жильцы Земляного града принялись недовольно ворчать, понимая, что волны от царского струга заплеснут со временем и вольные слободы.
И уже совсем неожиданным было для посадских решение государя воздвигнуть на любимом месте гуляний Царев дворец.
Здесь крепчал опришный двор государя.
Скоро Земляной град был разбит Хлебным, Ножевым, Калашным переулками, где стала приживаться послушная дворцовая челядь, заражая духом зависимости и остальных слободских.
Покрякали мужики с досады, погоревали втихомолку, а потом, привыкнув к царю, стали поживать холопами. Как и все, они стали встречать государев поезд, кланялись даже поезжанам, а если видели царя, шествующего к церкви, били поклоны до тридцати раз кряду.
