Василиса казалась князю Холмскому такой же аппетитной, как этот запах, и выглядела так же пригоже, как царская Светлица.
В тереме поживали московские великие княгини, сейчас, обрядившись в царицыны платья, здесь жила государева приживалка.
– Господи, я обезумела! Возьми меня, Алексей, возьми здесь же! Вот она я!
Любовь к государевой любаве напоминала баловство с огненным зельем – никогда не знаешь, когда оно может вспыхнуть, а в этом случае можно было опалить не только рожу, но и лишиться живота. Однако отказаться от Василисы конюший не мог. Любовь засасывала все сильнее, справлялась с ним так же легко, как вязкая топь с поваленным деревом. Неожиданно для себя Алексей понял, что нуждается в Василисе так же остро, как голодающий в пище, как умирающий в причастии, как чахлый цветок в теплом солнце.
– Алешенька, давай уедем из Москвы.
– Куда же мы можем уехать, Василиса? Или ты думаешь, что в Великом Новгороде власть иная, чем в Москве? Скрутят нас бояре и к царю приволокут.
– Давай уедем в Польшу, не достанет нас там Иван. Крадем мы нашу любовь, а я не желаю более таиться.
– Не годится это, Василиса, я ведь князем рожден. Мне без батюшкиных уделов никак нельзя. Если я уеду, так царь наши земли все себе заберет.
– Опостылело мне все царское, голубь мой! – теряла силу под ласками конюшего Василиса. – Не люб мне более Иван. Видеть его не желаю, все тебя, ненаглядного, вспоминаю. Он меня своей радостью называет, а только душой я к тебе прикипела.
Алексей подумал о том, что, не будь Василиса государевой зазнобой, возможно, она потеряла бы частицу своего очарования. Князь Холмский не любил сладкие плоды, что сами падают в руки, слишком приторные они ему казались. То ли дело – сладкое с кислинкой. Именно такова Василиса.
– Могу представить, какова это печаль с нелюбимым постель делить.
– Старый он, Алексей, и немощный, – сетовала Василиса, прижимаясь к сильной груди князя всем телом. – О боже, если бы ты всегда был рядом, ничего бы тогда от жизни не попросила.
Алексей Холмский миловался с ней до утреннего света. Страстна была Василиса. Истомила князя. Иссушила доброго молодца.
– Иисусе Христе, как же ты хороша, Василиса! – восклицал Холмский, любуясь плавными изгибами полноватого тела. – Так бы и не ушел из твоей Светлицы, до вечерней зари баловался бы. Вот ежели ты царицей станешь, может быть, я рядом с тобой на всю жизнь остался бы. Никому бы тебя не отдал!
– Неужно тогда на всю жизнь вместе? – посветлела ликом Василиса.
– А почему бы и нет, Василиса Степановна? Ты царицей стань, а там мы государя изведем и сами по своему усмотрению править будем. Вот тогда никто нашей любви помешать не посмеет.
– Как же царицей мне стать, Алеша, ежели государь-ирод при себе приживалкой держит?
– Не желает, стало быть, женой сделать? – усмехнулся Холмский.
– Не хочет, – всхлипнула Василиса, – говорит, не был я счастлив с пятью женами, не прибудет добра и с шестой. Может, ты бы мне что посоветовал, Алексей.
Помолчал малость Холмский, а потом изрек:
– Научу я тебя, как царя на себе женить. – Рука конюшего осторожно легла на бедро Василисы и осторожно поползла к паху, вырвав из груди женщины стон радости. – Знавал я вторую жену Ивана Васильевича…
– Марию Темрюковну?
– Ее самую. Похотливая баба была. Во всей Руси другой такой не встретишь. Заправляла она государем как хотела. А знаешь почему?
Рука Алексея ласкала живот, пальцы маленькими озорниками перебирали кожу, доставляя бабе сладость. Ее желание нарастало с каждым мгновением, и Василисе едва хватало сил, чтобы не разомкнуть уста и ответить на призыв князя со всей страстью. Пускай поначалу князь набалуется, а уж она сумеет отблагодарить его.
– Почему же, Алексей? – простонала Василиса.
– Мария руки на себя наложить хотела, когда царь ее просьбам не внял. Насилу откачали, едва пеной не изошла.
– Ишь ты, чего удумала!
На миг у Василисы угасло желание, но пальцы были так искусны и так настойчиво исполняли свой маленький танец, что она вновь забылась в истоме.
– Так вот что я хочу тебе предложить, Василиса. Скажи Ивану, что в петлю полезешь, если он тебя замуж не возьмет. Дескать, не можешь более приживалкой быть… пускай даже царской! Не по-христиански это, а каково людям дворовым в глаза смотреть? Стыдно!
– А ежели откажет государь?
– Не откажет, – убежденно заверил Алексей Холмский. – Наш царь Иван Васильевич дюже христолюбив.
Государь Иван Васильевич уже не мог противостоять обаянию Мелентьевой. За два года, что они прожили вместе, Василиса сумела завладеть не только его телом, но и душой. Многим казалось, что она даже проникла в его мысли. Она походила на придворного вельможу, который, вышагивая по ступеням, поднимается к самым вершинам власти. Ее влияние на государя можно было сравнить с гибким вьюном, стелющимся по земле; сначала оно незаметно, но стоит ему отыскать опору, как растение устремляется вверх, опутывая все вокруг.
Поначалу Василиса довольствовалась правами сенной девицы, затем незаметно переселилась в Светлицу государыни и сейчас пожелала быть царицей, стоять с самодержцем вровень. Возможно, Иван Васильевич прогнал бы ее со двора, но от этого его удерживала необыкновенная страстность Василисы, которая умело впрыскивала капли веселящей молодости в его дряхлеющее тело. Не найти сейчас равной ей девицы даже во всей Московии, что способна была бы растревожить и взволновать угасающую плоть.
День Постного Ивана не предвещал больших перемен, разве только столовое кушание, вопреки обыкновенному, было отложено на целый час. А когда наконец стольники разложили приборы и замерли за спиной в ожидании распоряжений, Василиса возвысила свой голос:
– Государь, стыдно мне невенчаной быть, не по-христиански это. Весь двор надо мной надсмехается… Пальцами в спину показывают. Ежели в супружницы ты меня не возьмешь… удавлюсь я.
Иван Васильевич спокойно выслушал Василису, а потом удивил челядь ответом:
– Так и быть, станешь ты матушкой-государыней. Только ведь наш брак иерархи не признают.
– А мне этого и ненадобно, – покорно отвечала Василиса, – главное, чтобы ты меня своей женой признал.
Венчался самодержец Иван Васильевич в церкви Усекновения Главы Святого Иоанна Предтечи. Не было обычного торжества, обошелся государь и без прежней щедрой милостыни.
Василиса Степановна ступила во дворец царицей.
Иван Васильевич блаженствовал. Его душа, обреченная на муки, давно не ощущала такой безмятежности. Василиса ублажала государя как умела, щедро расплачиваясь с Иваном за милость. Она одаривала его такими страстными ночами и такими изощренными ласками, каким позавидовали бы гетеры из храмов любви.
Государь рассчитывал дожить остаток дней без печали, довольствуясь созданным уютом и любуясь красавицей-женой. Сыновей бы еще родила Василиса, укрепила бы многократно трон, тогда без боязни можно было бы заглянуть в завтрашний день.
На следующую неделю царь съехал к Охотничьему дворцу.
Вместо дюжины зайцев Иван Васильевич сумел подстрелить только пяток. В тот день они были словно заговоренные, казалось, что даже дробь отлетает от их махоньких тел. Стрельцы едва успевали заряжать пищали и передавать государю, а он, словно отрок, впервые вкусивший огненного зелья, палил в кусты, деревья, воздух.
Однако благодушное настроение государя не сумела испортить даже неудачная охота.
На обратной дороге колесо государевой кареты угодило в расщелину на мосту, и, будь доска более ветхой, искупался бы Иван Васильевич вместе с боярами в темно-зеленой тине Москвы-реки.
