прежнего слугу и велел ему неотлучно находиться в своем имении до особого соизволения.
Длинная у государя оказалась память: вспомнил он, что однажды Нагой в числе других думных чинов бунтовал супротив Глинских, и то, что родичи Афанасия пожелали на московском столе безвольного князя Владимира.
Не удержался однажды боярин и отписал письмо государю: за что опала? Ответ не замедлил себя ждать – явился в образе думного дворянина Малюты Скуратова:
– За что опала, спрашиваешь? Слишком низко кланялся ты Девлет-Гирею. И благодари господа за свою удачливость, по-иному могло выйти.
Иван Васильевич появился у Афанасия Нагого в Троицын день, когда на полях было светло от белоснежных девичьих сарафанов, когда березы на перекрестках дорог, наряженные лентами, стояли, как невесты. Афанасий Федорович не собирался отставать от всеобщего веселия и хоромины украсил березовыми ветками.
Всякому православному было известно, что каждый ствол в чаще имеет душу, но особыми считались березы, знавшиеся не только с лешими, но и с лебедиными девами. А потому венки из берез встречали Ивана Васильевича всюду: у ворот и на заборах, на дверях и у конюшен, густыми ветками был украшен самый загривок крыши – легкий флюгер, вырезанный в форме кукарекающего кочета.
Добрый березовый дух должен был войти в дом, чтобы одарить богатством и счастьем каждого его обитателя.
В Троицын день березе поклонялись так же, как чудодейственной иконе в тяжкую болезнь, а потому Иван Васильевич слез с саней, перекрестился на волшебный венок и после малого поклона ступил на боярский двор.
Ничего здесь как будто не изменилось со дня смерти прежнего хозяина, и царю подумалось, что казненный любимец посматривает за ним с самого верха домашней церкви так же пристально, как когда-то во время сидения в Боярской думе.
Громкое приветствие вывело самодержца из оцепенения, и он, глянув на радушного хозяина, просто отвечал:
– Здравствуй, Афанасий.
Государь не сумел бы ответить даже себе, с каким именно Афанасием он поздоровался: Вяземским или Нагим. Слишком свежими оказались воспоминания.
– Государь-батюшка, какая честь великая, ежели бы я знал, что ты на Троицын день пожалуешь, так всю дорогу тебе березовыми вениками приказал бы выстелить.
– Ничего, боярин, окажешь еще честь.
И государь уверенно зашагал в горницу, где не единожды сиживал с Афанасием Вяземским, а следом за Иваном Васильевичем, словно выводок за гусыней, потянулись остальные поезжане.
Перед Стольной палатой, впереди множества девиц, государя-царя с подносом в руках привечала полногрудая хозяюшка. Иван Васильевич припомнил ее молодой, с румяным ликом, а сейчас так перезрела, что напоминала тыкву, спекшуюся на противне. Хм, ежели дщерь угораздило в мать пойти, стало быть, не в тот дом наведался.
Хозяйка едва не выронила поднос, когда Иван Васильевич, даже не глянув на выставленные чарки, прошел в Стольную палату; осмотрел пустую комнату государь, поморщился на выставленные яства и вернулся к растерянным хозяевам.
– Вижу, богато ты поживаешь, Афанасий Федорович. Не подломила твоего достатка опала: столы и лавки бархатом обиты; по углам пудовые витые свечи стоят, а иконы – в серебряных окладах.
– С твоей великой милостью, Иван Васильевич, достаток возрос, – кланялся обескураженный Нагой, поглядывая на полную чарку, едва не льющуюся через край.
Неужно побрезговал государь? Неужно от пития откажется?
– Вот видишь, боярин, я тебя милостями не обижаю. Дом твой полная чаша! Разве только куры золотыми яйцами не несутся. Я тебе и далее хотел жалованье прибавить, только не чтишь ты своего государя, и угощение твое для меня после этого горьким покажется.
– Смилуйся надо мной, Иван Васильевич, чем же таким я тебя прогневал? Может, опять лихие люди надумали оговорить меня?
– Признайся мне, Афанасий Федорович, а разве так полагается встречать своего государя? – укорил печально своего слугу Иван.
– Боже праведный, неужно я тебя чем-нибудь обидел? – перепугался Нагой. – Ежели ты только пожелаешь, государь, так я все избы раскатаю да дорогу ими выложу, чтобы твои сани полозья не замарали! А может, угощение мое пустое и запах рейнского вина тебе не по нутру? Или поросячьи головы плохо прожарены? Только прикажи, Иван Васильевич, смету все на пол и новое выставлю.
– Не о том ты говоришь, Афанасий. Вижу, что вино твое доброе, успел заметить, что кушанье твое отменное и сам ты хозяин гостеприимный, каких еще поискать. И жена у тебя красавица, – смутил государь хозяйку долгим взглядом, – только ведь ты мне главное свое богатство не показал.
– Какое же, Иван Васильевич? – опешил боярин.
– А сам как ты думаешь, Афанасий Федорович?
– Ума не приложу, Иван Васильевич, может, ты мне подскажешь?
– Подскажу… Сказывали мне слуги, что у тебя, боярин, младшая дщерь дивной красоты. Я ведь в девках толк понимаю, разных видывал. Вот и хочу посмотреть, правду ли народ молвит.
Обомлел Афанасий Нагой.
– Батюшка-государь, так хворая у меня дочь, с постели не поднимается. Вся блевотиной изошла, сердешная, насилу унять сумели.
– Вот я и справлюсь о ее здоровьице. Веди меня, боярин, к своей дщери… Чего же ты замешкал? Или, может быть, государю своему угодить не желаешь?
– Господи праведный, помилуй меня, Иван Васильевич, бес меня попутал, старого, нечистый в искушение ввел. Слукавил я тебе, государь, нет дочери в доме, – на коленях вымаливал прощения у самодержца Нагой.
– Признайся, Афанасий, лихие люди тебе наговорили, что, дескать, до девок я охоч, вот ты и решил припрятать дщерь до времени. Так или нет? Чего молчишь?
– Так, государь.
– Спасибо за правду тебе, боярин. А может, твоя дочь не так красива, как молва глаголит? Чего ты скажешь на это, Афанасий Федорович?
– Народ умнее всякого из нас, государь, он напрасно говорить не станет.
– А ты поднимайся, боярин, а то новые порты до дыр протрешь. Ежели вещи портить начнешь, так тебе и царского жалованья не хватит, – ласково приговаривал Иван Васильевич. – Слушай меня внимательно, Афанасий. Дочь твоя должна быть здесь не позднее третьего дня, если нет… Терпелив я, но советую тебе не гневить более своего государя.
Иван Васильевич подошел к хозяюшке, взял с подноса чарку с вином и влил ее в себя одним махом, а потом, поцеловав ее в губы, добавил:
– Передай этот поцелуй Марии. Скажи, что сам государь Иван Васильевич к ее сладким устам приложился. Ну, чего вы, девки, приуныли? – весело посмотрел государь на боярышень, спрятавшихся за спиной хозяюшки. – Ешьте, веселитесь и царя своего добром вспоминайте. А вы чего, бояре, замерли? Ко дворцу нам пора, нечего более здесь делать.
И неторопливой поступью, стуча посохом по ступеням, самодержец увел поезжан во двор.
Афанасий Федорович посмел разогнуться только тогда, когда хвост поезда затерялся в лабиринте подмосковных улочек, и он долго смотрел в поднятую пыль, которая серым туманом зависла над дорогой и никак не могла отыскать себе покоя.
Дохнуло в затылок новой опалой, и Нагой, глубоко натянув шапку, принялся отогревать голову.
– Чего застыли истуканами? – прикрикнул он на примолкшую челядь. – Или на пир рассчитываете? Разбирайте столы, да всю снедь по чуланам расставьте. Не до веселья мне нынче.
Глава 3
Мария в семье Нагого была самой младшей, может, оттого она и стала общей любимицей. Росла девка непоседой, как и большинство ее подруг, была говорливой, звонкоголосой хохотушкой. Старшие
