Москвичи и дворовая челядь только недоуменно пожимали плечами. Иван Васильевич обращался с Анной так, как будто она была великой государыней, – заставлял бояр отбивать ей поклоны, челяди запрещал заглядывать в лицо, а стрельцам повелевал орать во все горло, когда она проходила мимо: «Государыня идет!»
Чудачества Ивана Васильевича объяснились немного позднее.
Царь повелел созвать в Грановитой палате владык и иерархов церкви.
Неделей позже царский двор наполнился чинным разговором подоспевших владык; бояре терпеливо выслушивали нравоучения праведных монахов, а юркая челядь без конца просила благословения у блаженнейших в надежде таким образом выторговать в раю место поукромнее.
Никто не знал, по какой причине государь созвал иерархов на духовный совет, а потому большую часть времени владыки проводили в разговорах и готовились высказать самодержцу свои наставления о праведности мирской жизни. Когда об этих беседах Малюта поведал государю, Иван Васильевич громко расхохотался. И в желании предупредить возможные нравоучения самодержец решил преподать иерархам урок – повелел челяди раздеться донага и, когда святейшие выходили со службы, распорядился повернуться к иерархам задницами.
Шутливая затея удалась.
Созерцая удивленные физиономии блаженнейших, Иван Васильевич смеялся так громко, что распугал котов на крыше, вобравшихся в крикливую мартовскую стаю.
Обижаться на государя было грех даже иерархам, и потому они проглотили забаву Ивана Васильевича так же покорно, как вино после причастия. А еще глодало блаженнейших любопытство: что же это за дело такое спешное, из-за которого Иван Васильевич оторвал архиереев и архимандритов от епархий, веля галопом мчаться в Москву.
После трехдневного ожидания в митрополичьих палатах государь Иван Васильевич призвал гостей к себе в Передний покой.
Расселись иерархи по лавкам и стали поглядывать друг на друга, кто же первый отважится осудить самодержца. А грехов за Иваном накопилось изрядно: прелюбодействует, вино без меры пьет, а еще срамных девок во дворец приваживает.
Но первым заговорил сам царь:
– Блаженнейшие, давно я не собирал вас по духовному совету. По серости и убогости своей думал, что сумею прожить без наставничества, без доброго пастырского слова. Однако так далеко я залез в своих грехах, что обратную тропинку искать мне долго. Если кто и может мне помочь, так только вы, святые отцы. Каюсь я перед православным миром, что зело грешен, что в распутстве живу, что бога порой не чту, что молюсь лукавства ради и даже в храме думаю о том, как ублажить свой грех и свою плоть. Простите же меня, святые отцы! – покаянно согнулся Иван Васильевич.
Всякого ожидали святейшие, но о раскаянии самодержца помыслить не смели. Если царь наклонил голову, то подданные должны вовсе пасть на колени.
Однако с лавок не поднялся никто – приняли смирение царя спокойно, как будто согнулся в поясе не государь-батюшка, а отрок-проказник, который еще вчера спихивал носком сапога кошек, загулявшихся на крышах теремов.
– Полно тебе, государь, – за всех отвечал ростовский владыка Панкрат, который по весу мог тягаться с самим митрополитом, – не в диковинку нам слышать речи раскаяния. И прежние русские государи перед владыками винились. Только не похож ты на них, Иван Васильевич, лукавый в тебе живет. Вот он-то с пути праведного норовит столкнуть! – Умолк владыка и затянувшейся паузой добавил своим словесам важности. – Слыхали такие речи мы от тебя и ранее. Только намного ли ты изменился с тех пор, государь? Покаешься малость, Иван Васильевич, и вновь начинаешь грешить. Ты уж дело говори, зачем звал, почему от митрополий нас оторвал? Уж не затем ли, чтобы мы речи твои пустые выслушивали? А для покаяния у тебя пастырь духовный имеется, – сурово глядел на государя владыка. – Он-то уж примет на свою епитрахиль любой твой грех.
– Неласково вы приветствуете своего государя, святые отцы. Я уже и благословения у вас более не прошу, не ровен час, отказом обидеть можете, – невесело усмехнулся государь, – только прав ты, владыка, не затем я вас призвал к себе, чтобы речи говорить, а затем, чтобы оповестить, что женился! И в супружницы себе взял Анну Даниловну Колтовскую, дочь окольничего.
Умолк государь.
Притихли владыки.
Раскалился воздух, и жар его был таким крепким, что грозился иссушить фрески и осыпать их на мозаичный пол.
– Подивил ты нас, государь, несказанно, – нашел в себе силы нарушить молчание отец Панкрат. – А неужели тебе неведомо о том, что по церковному уставу скрепить себя браком возможно только трижды? Анна Колтовская твоя четвертая супружница, аль я напутал, великий государь? И неужели ты не ведаешь о том, что всякого, кто предает церковный устав… ждет анафема! Или тебя, Иван Васильевич, небесная кара более не страшит?
– Ведаю я о церковном уставе, блаженнейшие, и божья кара меня пугает, только как же мне поступить иначе? Не должен государь жить без супружницы, – государь замолчал на минуту, не без удовольствия вспомнив на удивление красивую грудь Аннушки, а потом продолжал жарко: – Нет во мне лукавства ни на грош, блаженнейшие отцы. Разве о себе я радею? Об отечестве нашем славном думаю! Что же за государь такой на русской земле будет, ежели супружеством не связан! Молю о прощении, а остаток жизни в покаянии проведу, только выслушайте меня.
– Говори, государь, мы слушаем тебя, – поразил тишину старческой хрипотцой владыка Панкрат.
Сейчас митрополичий стол был пуст, и ростовского владыку русские иерархи почитали за главу церкви.
– Знаете вы, блаженнейшие отцы, о том, что не изведал я семейного счастья, с малолетства осиротел, был часто бит боярами и ходил босым. А Анастасию Романовну, с которой я прожил тринадцать добрых лет, извели лихие люди отравами и злыми наветами. Ушла моя суженая, а взамен оставила мне печаль горькую… Совокупился я вторым браком с пятигорской княжной из черкес. С Марией Темрюковной я прожил восемь лет, но и она, сердешная, чародейством и вражьим коварством была погублена! Выждав отмеренный богом срок, пожелал я жениться в третий раз, но не только для услады телесной, а еще и затем, чтобы дети мои не ведали сиротства великого, какое я познал с малолетства. Участие бабье им нужно и слово доброе. А без того погибель! – искренне сокрушался государь. – И земля камнем становится, если не орошать ее. Душа твердыней делается от дурного слова, только божий наказ и будет для нее спасением. Без супружницы жить еще больший грех, в соблазн великий впасть можно, блаженнейшие отцы. Вот потому присмотрел я Марфу Собакину в невесты! Но недруги, из ближних людей, обозлились на царицу и враждовать с ней надумали. Отравили ее, горемышную, когда она еще в невестах ходила. Все думал, поправится девица, уж шибко она мне по сердцу пришлась. Положился я на упование и божье милосердие и замуж ее взял. Две недели пометалась в бреду, сердешная, так и померла до разрешения девства. И это, иноки, вы называете третьим браком?!
– Не распаляйся, государь, – остудил самодержца строгим взглядом ростовский владыка, – не для того мы собрались в твоей избе, чтобы ругань выслушивать. Мы ведь и уйти можем… Ежели желаешь нам чего поведать, так глаголь все без утайки.
– Правду скажу вам, блаженнейшие, после кончины Марфы едва я рассудка не лишился. В монахи хотел податься, да ближние люди отговорили, сказали, на кого я детей неразумных оставлю и каково царству православному без царя быть! Вот потому надумал я взять в жены четвертую жену… Анну Даниловну! И видит господь, хочу с ней прожить в согласии до конца дней моих! А теперь, святейшие, жду вашего приговора!
В весенний день вечереется споро. Едва склонилось солнышко к закату, и темень во двор приходит такая кромешная, что не разглядеть и собственного носа. И караульщики, памятуя об указе государя освещать темные улицы, палили во многих местах выложенные поленья и жгли фонари.
Светлым-светло было и во дворе государя.
При огне караульщикам служилось веселее, они легко и беззлобно поругивали друг друга, обматерили, как бы невзначай, стрелецкого тысяцкого, неказистого и задиристого Степана Батурлина, и, позабыв о том,
