козел напивался так, что без памяти валялся в кустах неподалеку, напоминая пропащего квасника.
Едва Малюта отошел от корчмы, как навстречу ему вышло двое детин в коротких казанах и с топориками в руке – это были рынды государя.
– С обедни тебя ищем, Григорий Лукьянович, государь немедля повелел тебе во дворце быть.
– Чего меня искать? – надул щеки думный дворянин. – В корчме я сижу. А дорогу ко дворцу я и без вас бы нашел.
Раздвинул Малюта плечами застывших отроков и не торопясь потащился к государю во дворец.
Иван Васильевич дожидался Малюту с нетерпением, а когда он заметил на Благовещенской лестнице кряжистую фигуру любимца, который, едва не сбивая перила и рундуки, так качался, как будто выпил половину винных запасов всей Московии, невольно обругался:
– Тростью бы проучить злодея, будет тогда знать, как к государю на доклад пьяным являться! Эй, стольники, встретьте Гришку, а то лоб расшибет.
Григория Лукьяновича от медовухи разморило. Самое время, чтобы отлежаться в тени, ополоснуть горячую голову ковшом колодезной воды, а только после того предстать перед самодержцем.
Малюта Скуратов не без труда преодолел высокий порог и так сильно стукнулся ухом о косяк, что на его месте любой другой оставил бы на белилах мозги, а думный дворянин лишь отер ушибленное место ладонью и, опираясь на молоденьких князей, переступил Сенную ком-нату.
– Звал, государь? – увидел Григорий Лукьянович самодержца, поглаживающего рыжего кота.
– Явился, мерзавец? – уставил на холопа тяжелый взгляд государь.
– Прибыл, Иван Васильевич, как ты кликнул, так я мигом во дворец.
Великий московский князь еще раз притронулся пальцами к выгнутой косматой спине, а потом, потеряв к коту всякий интерес, ухватил его за холку и отбросил далеко в сторону.
– Фу ты, бестия, весь кафтан волосами испакостил!
Сверкнул черными мудями кот и исчез за печью.
– Не забыл ли, Гришенька, для чего я тебя призвал? – отер ладони о порты государь.
– Как же можно, Иван Васильевич!
– Узнал ли ты, о чем я велел?
– Все как есть разузнал.
Малюта подумал, что если государь не разрешит присесть, то он свалится ему в ноги и расшибет лоб.
– Ты бы сел, Григорий Лукьянович.
Малюта Скуратов уселся на сундук, стоящий у самой стены, облокотился о прохладную поверхность и едва не застонал от удовольствия.
– Вот что я хочу тебе сказать, государь. Мои шептуны за девкой денно и нощно следят. Анна – девица непорочная, ни с кем никогда не зналась, даже на гуляньях мужнину руку от себя отстраняла.
– Бедняга… Что, так и живет нецелованной?
– Об этом я не говорил, Иван Васильевич. Может, и прижал ее кто разок… Отец у нее шибко строг, что не так, розгами хлещет!
– Именно так и нужно девок поучать, – согласился Иван Васильевич, – ладный, видать, он отец. Далее рассказывай! Вижу, что утаиваешь чего-то.
– Девка-то она добрая, но вот в последний год молодчик у Анны появился, государь.
– Вот как!.. Кто таков?
– Воротынский Андрей.
– И здесь Воротынские дорогу перебегают! Скоро мне их под своей постелью искать придется. Видать, пригож молодец?
– Молодец знатен, государь. Высок, широк, лицом пригож. Таких отроков бабы любят!
Иван Васильевич словно надкусил лимон и отвечал сдержанно:
– Андрея в железо! Никогда не терпел подле себя соперников.
Стараясь не расшибиться в Сенных покоях, Малюта принялся осторожно, словно слепец в базарный день, пробираться к выходу.
Данила Гаврилович не был злым. И разве можно быть злобливым с рыжей копной волос, таких же ярких, словно костер в вечерних сумерках. Голова его была неприбрана и напоминала гнездо диковинной птицы. Весь вид Колтовского излучал добродушие, а огромные веснушки на носу делали его похожим на базарного скомороха, который за пяток душистых пряников мог целый день веселить базар.
Но раз в неделю старый Колтовский напускал на себя сердитость и мог пнуть не только курицу, попавшуюся под ноги, но и огреть плетью пробегавшую по двору бабу.
Но все-таки пятница принадлежала его супружнице, и к этому дню Данила Гаврилович готовился загодя, как и всякий домовитый хозяин, проживающий в Китай-городе. Накануне вечерком Колтовский нарезал гибких тонких прутьев, промочил их в рассоле и следующим днем пробовал их упругость на собственных голых икрах, а потом, зажав охапку веток под мышкой, поднимался в терем, где любила проводить времечко верная супружница.
И долгих полчаса двор оглашался истошным криком хозяйки, которая в паузах вымаливала у хозяина прощенья. А он, не зная милосердия, лупил женщину, пока наконец не обломал о ее спину весь припасенный ворох прутьев.
Челядь в этот час хозяина не тревожила и, задрав голову на терем, с нотой уважения в голосе переговаривалась:
– Это наш господин женушку свою поучает.
– Здорово у него это выходит. Вон она как орет, сердешная.
Только самый несведущий мог задать вопрос:
– За что же он ее так немилосердно лупит? Может, привечать кого стала?
Дворовые охотно объясняли, вновь удивляясь наивности гостя:
– Да разве она, голубушка, может в чем провиниться? Хозяюшка наша мышь обидеть не посмеет. И мила, и приветлива, а такая добрая, что во всей Москве не отыскать такую душу!
– За что же ей тогда такое обидное наказание? – удивлялся несмышленый.
– А по-другому никак нельзя, мужик должен всем показать, что бабу свою любит. И чем больше веток об ее спину обломает, тем, стало быть, любовь его крепче, – убеждали знатоки. – Вон, на Басмановой улице, один окольничий свою женушку поленьями поучает. Это, видать, большая любовь!
В этот день Данила Гаврилович старался особенно. Всей Москве окольничий решил доказать пылкость своего чувства, а потому вместо обычной охапки прутьев приволок из леса вязанку крепких, толщиной в палец розг. И хозяюшка так изрядно вопила, что уже более ни у кого не оставалось сомнений, что настоящая любовь обитает в доме Колтовских.
К поучению своей супруги Данила Гаврилович приступал дважды. И оба раза он обессиленный опускался на гору сломанных веток и степенно, как требовало его мужнино положение, отдыхал, а когда безмолвие затягивалось, Колтовский неторопливо пускался в рассуждения:
– Секу я тебя, Маруся, не зла ради, а по большой любви. Никто теперь меня не посмеет упрекнуть, что жену свою не учу, что на разум ее не наставляю. Пойми меня, суженая, иначе нельзя! Знаешь, как в народе молвят? Если муж бьет, значит, любит. И батькой мне моим завещано было, чтобы поучал жену как мог и был для нее господином и защитником.
Жена все никак не могла отереть ладонью высеченный зад и осторожно, с пониманием, просила:
– Ты бы уж, Данила Гаврилович, не так шибко поучал, а то у меня весь зад разъело.
– Разъело потому, что розги я долго в рассоле отмачивал. Я на тебя, душенька моя, соли не жалею, полпуда в корыто бухнул.
– Припекает, родимый.
– Это только к лучшему. Еще дедуня мой советовал угощать суженую розгами. А знаешь для чего? Для того, чтобы черти в нее не проникли, чтобы тело ее в чистоте держалось. Вот я, кажись, и отдохнул, Маруся. А ну задирай платье, далее я тебя наставлять стану.
Анна заявилась к батюшке в то самое время, когда он уже закончил увещевать жену и усталый, словно хлебороб после жатвы, набирался сил, лежа на постели. Данила Гаврилович стал замечать, что понемногу
