потому что про деньги и такси все сказано выше.
Когда я вошла в приемную, непривычно спокойную и пустую без Нади, мой обожаемый ангел, сидя на ее столе, как раз прощался с кем-то по телефону. На мгновение все мысли вылетели у меня из головы, потому что к красоте вообще привыкнуть невозможно, а Себастьян, как нарочно, надел мою любимую шелковую рубашку цвета вишневой мякоти. Она ему ужасно, просто неприлично идет, и верхняя пуговица расстегнута…
— Я же сказал тебе взять такси! — положив трубку, профырчал любимый вместо приветствия, и мое томное благодушие вмиг испарилось.
— Если ты читаешь мои мысли на расстоянии, мог бы заодно тем же способом подсчитать количество наличности в моем кошельке, — ехидно ответила я. — Или ты считаешь, что раз я фея, то могу очаровывать таксистов, чтобы они возили меня бесплатно? В таком случае, ты жестоко ошибаешься. Московские таксисты сами кого хочешь так очаруют, что ты у них в два счета окажешься без денег. Или, может быть, ты считаешь, что мне следует научиться летать на метле? Или…
— Стоп, — сказал Себастьян, округляя глаза и, как барьер, выставляя перед собой ладони. — Признаю все свои грехи, вольные и невольные. Каюсь. А теперь пойдем, пожалуйста, в кабинет. У нас посетитель.
Меня кольнуло недоброе предчувствие. Какой посетитель? Зачем пришел? По делу? Но какие могут быть дела, если завтра с утра мы…
Додумать свою тревожную мысль до конца я не успела.
Войдя в кабинет Себастьяна, я увидела сидящего в кресле посетителя. Точнее, посетительницу. Казалось, ее аккуратно вырезали из черно-белой фотографии и вклеили в интерьер. Это была очень бледная и худая молодая брюнетка с печальными черными глазами, одетая в черный свитер с высоким воротником и черные вельветовые джинсы. Ее неестественно тонкие и длинные пальцы нервно теребили серебряный кулон в форме большеголового глазастого человечка с болтающимися на подвижных суставах ручками и ножками.
Мы поздоровались, обменявшись улыбками, не заслуживавшими, откровенно говоря, своего названия — с моей стороны, это был преувеличенно любезный неискренний оскал, а со стороны посетительницы — еле заметный изгиб бесцветных губ.
На журнальном столике перед черно-белой девицей лежала книга — крупноформатный альбом в суперобложке. На суперобложке была помещена цветная репродукция знакомой мне картины: сидящий в кресле бородатый мужчина в карнавальной полумаске и каком-то диком наряде, самодовольно улыбаясь, смотрит на зрителя, не обращая внимания на то, что выглянувшая из-за его спины косматая блондинка хищно вцепилась ему в шею, и из-под ее зубов стекают струйки крови. Эта картина всегда вызывала у меня сильнейшее отвращение, впрочем, как и все творчество ее автора, имя которого крупными буквами было написано тут же, на суперобложке, — Виктор Хромов.
— Откуда здесь эта гадость? — брезгливо поинтересовалась я, забыв, по обыкновению, подумать, прежде чем начинать издавать звуки.
Увидев страдальческое выражение на лице Себастьяна, я поняла, что опять брякнула что-то не то, но было уже поздно.
— Простите, Катя, — тяжело вздыхая, сказал Себастьян, — Марина имела в виду…
Посетительница махнула обеими руками:
— Не извиняйтесь! Настоящее искусство всегда вызывает споры. Нельзя понравиться всем сразу. Раздражение, неприятие — это тоже реакция, тоже своего рода признание. К тому же мой муж действительно в большинстве случаев провоцировал отрицательные эмоции. Почти в каждом человеке очень силен обыватель, и Виктор делал все, чтобы вытащить этого обывателя наружу, раздразнить, привести в ярость и выставить на всеобщее посмешище…
Я сконфуженно уставилась на носы своих туфель, злясь на собственную бестолковость и сдерживая себя, чтобы не выступить в защиту собственного вкуса и здравого смысла, которые эта нахалка — жена Хромова — имела наглость объявить обывательскими.
А та между тем продолжала, и очень пылко:
— Понимаете, обыватель… Ну вот, опять это слово!
—…живет страхом смерти и насилия. Поэтому он всегда преклоняется перед теми, для кого этого страха не существует, кто способен переступить грань. Боязнь инцеста, гомосексуализма, убийства — все это боязнь дремлющего в каждом из нас зверя. Обыватель справляется со «своим» зверем, притворяясь, что его не существует вовсе. Но он есть! Поэтому те, кто играет с этим зверем, вызывают озлобление и вместе с тем восхищение у толпы.
Интересно, она действительно верит в ту высокопарную чушь, которую несет? А черно-белая посетительница несла дальше:
— Вы видели когда-нибудь дрессировщика тигров? Виктор был именно таким дрессировщиком…
— Подождите… — непонимающе прервала ее я. — Что значит «был»?
— Виктора Хромова убили этой ночью, — пояснил Себастьян.
— Убили? — в ужасе воскликнула я.
К стыду своему, должна сознаться, что вовсе не безвременная утрата, которую понесла отечественная культура, вызвала во мне такую бурю эмоций. Честно говоря, я вообще не считала, что отечественная культура хоть как-то пострадает оттого, что художник Хромов не создаст больше ни одной картины в жанре, который он сам определил симпатичным словечком «некрореализм». Лично у меня его полотна вызывали даже не эмоции, а широкий спектр физиологических реакций — от брезгливой гримасы до рвотных позывов.
Хуже того, и судьба Хромова-человека, безотносительно к его плодотворной и весьма, насколько мне известно, выгодной творческой деятельности, не волновала меня ни в малейшей степени.
Неподдельный ужас, прозвучавший в моем голосе, был вызван угрозой, нависшей над моим безмятежным счастьем, над моим заветным желанием — над моим отпуском, черт побери!
Черно-белая Катя мелко затрясла склоненной головой, издавая носом громкие шмурыгающие звуки. Вид ее горя разжалобил бы даже камень. Но не меня. При мысли о том, что мой отдых стремительно летит коту под хвост, я сделалась тверда, как алмаз, холодна, как айсберг, и безжалостна, как товарищ Берия.
— Расскажите все по порядку, — мягко попросил Себастьян, поглаживая рыдающую фотографию по плечу.
Должно быть, моя злоба проступила наружу и сделалась очень заметной, потому что он укоризненно округлил глаза и показал подбородком на пустой стакан и початую бутылку минеральной воды, призывая меня поучаствовать в утешении страждущей. Я недовольно скривилась, но воды в стакан все-таки налила. К сожалению, у меня при себе не было никакого сильнодействующего яда, в противном случае безутешная вдова успокоилась бы очень быстро и, главное, навсегда.
Вдова беззвучно высморкалась, одним махом опустошила стакан и принялась за рассказ, большая часть которого, насколько я поняла, Себастьяну уже была известна. Надо признаться, что вступление к рассказу — смесь благодарностей и каких-то дурацких пояснений — я слушала не слишком внимательно. Меня буквально душили требовавшие выхода эмоции и желания, самым сильным из которых было немедленно вытащить за дверь мерзавца Себастьяна и устроить ему такой скандал, по сравнению с которым любое выступление Нади против Даниеля показалось бы невинной детской шалостью.
— Понимаете… — обращаясь ко мне, как к новому слушателю, сказала вдова, — я должна вам кое-что объяснить… Дело в том, что мы с Витей не живем вместе…
— То есть вы «разъехались? — уточнила я и грозно взглянула на Себастьяна.
— Н-нет… Не совсем… Понимаете, это долгая история, — она повернулась к Себастьяну. Тот одобрительно кивнул:
— Расскажите. Думаю, нам может пригодиться любая информация.
Последние сомнения в том, что Себастьян хочет взяться за это дело, питавшие мою чахлую надежду на отпуск, испарились без следа. Надежда скончалась в страшных судорогах, а я впала в угрюмое оцепенение. Но к рассказу вдовы все же прислушалась.
— Витя приехал в Москву семь лет назад. Из Липецка. Он закончил там техникум и занимался народными промыслами — росписью по дереву. Знаете — доски всякие, ложки, матрешки… Потом взялся за иконопись.
