Приходите ко мне сейчас же. Принесите мне денег, потому что я сижу без гроша. Де Б.» Я взял десять наполеонов и понес ему.
Можно себе представить, насколько широкую огласку получило это событие в жизни такого человека, как Бальзак. О нем заговорили вечерние газеты, а на другой день — утренние. Многие дамы расчувствовались; в тот же день ходили ходатайствовать за виновного, чтобы его освободили или, по крайней мере, смягчили ему наказание. Старый цербер, маршал Лобо[183] , был неумолим и остался бесчувственным к рыданиям и горю всех этих прекрасных и знатных дам, которые взывали к его великодушию.
В бывшем доме Базанкур я нашел Бальзака, одетого в свою доминиканскую рясу, с белым капюшоном на голове, философски сидящего в камере на третьем этаже с видом на винный склад. Он усердно приводил в порядок какие-то бумаги.
— Как, дорогой мой! Вы принесли мне такую безделицу — двести франков? Этой суммы едва хватит на мои расходы…
— Черт возьми! Что же вы собираетесь здесь делать?
— Я собираюсь, дорогой мой, делать здесь то, что приличествует человеку благородного происхождения. Но подробности потом. Вы обедаете со мной, дорогой мой, не правда ли? Это будет чудесный обед, уверяю вас. Мне пришлет его Вефур, — сказал он нежнейшим голосом, — он будет тонок и вкусен… Не думайте, что я собираюсь жить здесь, как лавочник. Я хочу оставить здесь после себя воспоминания о всех традициях искусства хорошей жизни.
В шесть часов мы, действительно, спустились в столовую, — большой прокуренный зал, расположенный в первом этаже, серый, с огромной печкой, уставленный длинными столами, длинными скамейками. На конце одного из этих столов, около двери, было великолепно сервировано два прибора — это для нас. На другом конце зала было тоже накрыто на одного человека, сервировка была такая же роскошная, но там еще стояло два серебряных канделябра с тремя зажженными свечами в каждом. Это удивило и заинтриговало нас — было еще совсем светло.
Как и обещал мой гостеприимный хозяин, пир был достоин его. Сам он блистал остроумием, словечками, переливами голоса, неистощимым смехом… Около семи часов — ели и пили мы очень медленно — в самый разгар беседы, открылась дверь и вошел новый гость. Это был Эжен Сю. Он тоже пришел склонить голову под мечом правосудия дисциплинарных советов. Бальзак встал, бросил салфетку на стол и в порыве радости кинулся к нему на шею.
— Дорогой Эжен, — воскликнул он, — меня привела сюда моя счастливая звезда, которая нас соединила. Разделите наш обед со мной и моим издателем, которого вы давно знаете. Выпьем за нашу неожиданную встречу!
Приглашение Бальзака было полно очарования и откровенного чистосердечия, но будущий автор «Парижских тайн», положив на стол богатый бумажник из красного сафьяна, ответил ему с вежливостью, в которой однако был оттенок дурного тона, тем более для такого места и при таких обстоятельствах:
— Благодарю вас, Оноре, мой лакей и слуги принесут мне обед.
После этого он с достоинством уселся за стол…
Багровый от негодования Бальзак молча возвратился на свое место. Кончилось веселье, шутки, остроумие. Ответ Эжена Сю все заморозил. Бальзак забыл о том, что так веселило нас с начала обеда. Он был молчалив, озабочен, рассеян. Он был поражен в самое сердце. Чего Бальзак совершенно не мог переварить — так это двух великанов-лакеев в белых перчатках, которые прислуживали своему хозяину Эжену Сю…»
В поисках благополучия
С него нарисовали дурной портрет и поместили в «Воре». Он недоволен и позирует художнику Луи Буланже[184]. У него широкие плечи, львиная храбрость, сильный характер, и если иногда овладевает им меланхолия, то он все-таки смотрит в будущее с верою, хотя и проходят годы с жестокой быстротой, «и какие годы. Лучшие». И наконец-то он ожил под кистью художника таким, каким хотел себя увидеть: «То, что сумел схватить Буланже, и чем я доволен, — это упорство, как у Колиньи, как у Петра Великого, и это основа моего характера: упрямая вера в будущее».
Быть побежденным для Бальзака значит думать о новых и больших победах. Остановиться на положении сегодняшнего дня, хотя бы и весьма почетном, могло заставить только мелкое честолюбие, а поэтому, если политическая журналистика не привела к желанному депутатскому креслу, то надо ее бросить, и Бальзак принимает это решение, побывав на двух заседаниях палаты депутатов.
Перед ним — тупость ораторов, бессмысленность прений, а у него самого — малые шансы на победу над такой ничтожной посредственностью. Нет, лучше вмешаться в эти дела по меньшей мере в качестве министра, или пушечными выстрелами открыть себе двери Академии, которая даст возможность стать пэром, потом накопить громадное состояние, попасть в верхнюю палату и «взять власть при помощи самой власти».
Из двух событий 1836 года нам наконец становится ясным, насколько были серьезны политические увлечения Бальзака в общем плане его жизни. 27 июля умерла мадам де Берни. Больше нет ласковой материнской руки женщины-друга, мудрой помощницы и советчицы в житейских делах.
Бальзак не видел мадам де Берни целый год. Известие о ее кончине пришло «в тот момент, — замечает он, — когда я терял 40 тысяч франков. Это было слишком». И к вечному покою он проводил ее словами, обращенными к другой женщине: «Скорбь моя — не на один день, она наложит печать на всю мою жизнь».
Но когда пришли дурные вести о положении «Кроник де Пари», Бальзак упал в саду, пораженный ударом. Еще раз рушились мечты, и пьедестал пэра — «звания самого прекрасного после короля Франции» — дал новую трещину.
Удар в саду — это вероятно был долгий обморок, от которого он благополучно очнулся, и в конце июля уже смог отправиться в Италию. Средства на эту поездку он получил от графской четы Гвидобони-Висконти, так как обещал больному графу устроить его наследственные дела в Турине, причем, конечно, ранее этой поездки не столько интересовался наследством графа, сколько его женой, и искал около нее уюта и утешения. Однако, нежные чувства к графине не помешали ему захватить с собою некую писательницу Клер Брюн (мадам Марбути), любовницу Жюли Сандо. Клер Брюн для сокрытия своей личности облеклась в костюм пажа и ко всеобщему удовольствию ее везде принимали за Жорж Санд.
В Италии Бальзак проводит время среди тогдашней аристократической интеллигенции — юристов. Прошлая культура Италии его не захватывает, он торопится, дела Висконти до конца не доводит и пускается в обратное и романтическое путешествие с Клер Брюн. Памятуя о нем, он в 1842 году посвятил Марбути «Гренадьер», но впоследствии снял это посвящение, обидевшись на свою бывшую спутницу, изобразившую его в карикатурном виде в своем романе «Ложное положение».
В Париже его ждут новые романтические шалости — с некоей неведомой Луизой. С ней он начинает такую же переписку, как и с Ганьской, но Луиза не открывает ему своего инкогнито. Для начала Бальзак опять задрапировывается в гарольдов плащ, — он-де согбен в трудах и разочарован в чувствах, хотя и имеет «светские привязанности, подчиненные законам света» — это, разумеется, намек на Ганьску, дабы не попасть впросак. И также он хочет, чтобы Луиза ему заменила Берни. Он умоляет ее о свидании, он хочет реальности, для него любовь заключается в повседневных радостях, но предупреждает, что любить его — это жертва, на которую он едва ли согласится. Наконец, они обмениваются подарками. Он посылает ей переплетенную корректуру какой-то вещи, точно так же как ранее этого графине Висконти, хотя и пишет в то же самое время Ганьской, что все его рукописи и корректуры принадлежат только ей. Луиза присылает ему свои рисунки и акварели.
Бальзак не преминул и ей пожаловаться на то, что мадам де Кастри причинила его сердцу жестокие страдания. Мечта его жизни — иметь тайную любовь, о которой бы никто не знал, но очевидно «эта небесная поэзия неосуществима». Она грезится Бальзаку воздушной, поэтической женщиной, страстной и преданной — такой она бывает в некоторых письмах. Но переписка обрывается — Бальзак покорен желанию
