возможность глубже понять его жизнь, истоки его мужества в годы войны.
В «Деле № Т-176» хранится стенограмма первого допроса советского военнопленного Якова Джугашвили. Он сразу же стал «шутцхефтлингом» — человеком, заключенным без предъявления каких-либо обвинений.
18 июля 1941 года, через два дня после того, как Яков был взят в плен, в штабе генерал- фельдмаршала Теодора фон Бока его допрашивал майор Вальтер Холтерс. С пленным говорили четыре сотрудника абвера — кадровые офицеры и переводчики. Присутствовал на допросе и Шаттендорф — офицер связи верховного командования вермахта с министерством иностранных дел Германии. Он должен был подготовить Риббентропу записку о Якове Джугашвили.
— О, вы сын Сталина! — потирая руки, обрадовался Холтерс. — Вот это подарок! Садитесь, как это у вас говорят: «Ноги не любят правды».
Яков Джугашвили сел на стул.
— Вы, наверное, такой же фанатик, как ваш отец? — продолжал Холтерс. — Любите все, что происходит в большевистской России?
— Ну, почему же? Кто любит все, тот не любит ничего.
— О, вы, я вижу, мудрец. Философ!..
Допрос вели в комнате, где на большом столе под кипами карт и бумаг были спрятаны микрофоны. Яков не знал, что его ответы записываются на магнитофонную ленту.
Очутившись в стане врагов, Яков Джугашвили с первых же минут плена держал себя в высшей степени достойно. «Лучше биться орлом, чем жить зайцем», — говорят в народе. Якову предстояли невиданные испытания, но он понимал: надо с честью переносить то, чего нельзя избежать. Стремление сохранить честь советского командира было для него выше чувства страха.
Один из допросов Якова в штабе генерал-фельдмаршала Гюнтера фон Клюге вел 18 июля 1941 года капитан Решле.
— Каким образом выяснилось, что вы сын Сталина, если у вас не обнаружили никаких документов?
— Меня выдали некоторые военнослужащие моей части.
— Каковы ваши отношения с отцом?
— Не такие хорошие. Я не во всем разделяю его политические взгляды.
В «Деле № Т-176» хранится запись дальнейших вопросов гестаповских следователей и ответов на них Якова Джугашвили.
— Считаете ли вы, что ваши войска еще имеют шанс добиться поворота в этой войне?
— Считаю лично, что борьба будет продолжаться.
— А что произойдет, если мы вскоре займем Москву, обратим в бегство вашу власть и возьмем все под свое управление?
— Не могу себе такого представить.
— А ведь мы уже недалеко от Москвы, так почему же не представить, что мы ее захватим?
— Позвольте контрвопрос: а если вы сами будете окружены? Уже бывали случаи, когда ваши части, прорвав наши боепорядки, были позже окружены и уничтожены.
— Для чего Красной Армии комиссары? Каковы у них задачи?
— Обеспечивать боевой дух и политическое руководство.
— Известны ли случаи, чтобы комиссаров удаляли из воинских частей?
— Такие случаи неизвестны. Комиссар — правая рука командира в политических вопросах. Хорошего комиссара солдаты уважают и любят.
— Вы считаете, что новое устройство в Советской России более соответствует интересам рабочих и крестьян, чем в былые времена?
— Конечно. А вы спросите их, каково им было при царях. Спросите-ка да подумайте, что они скажут.
— Но известно, что комиссары призывают гражданское население сжигать при отступлении все ценное и уничтожать все запасы, обрекая тем самым русских на лишения и беды?
— Во времена Наполеона мы действовали точно так же.
— Разве это правильно?
— По чести говоря, правильно.
— Почему?
— К чему играть в прятки: мы с вами враги! В борьбе с врагом надо использовать все возможности. Человек всегда должен сражаться, пока есть хоть малейшая возможность.
— Значит, правильно, если советские власти подожгут Москву и выведут из строя все промышленные предприятия? Разве это не самоуничтожение?
— Почему вы так уверены, что непременно захватите Москву?
— Да знаете ли вы, сколько самолетов уже потеряли русские?
— Нет, не знаю.
— Свыше семи тысяч!
— А сколько самолетов потеряли вы сами?
— Менее двухсот.
— Что-то не верится.
— Неужто вы не видели русских аэродромов с вашими разбитыми самолетами?
— Видел у границы, но вовсе не здесь.
— Выходит, вы верите в остатки русской авиации?
— Честно говоря, верю, как вы выражаетесь, в эти «остатки» нашей авиации.
Нелегкий для гитлеровцев пленник был перед гестаповскими следователями. Враги предложили ему написать письмо своей семье: при содействии Международного Красного Креста письмо, мол, дойдет до жены. Яков отказался. Понимал: по адресу письмо все равно не доставят. Гестаповцы используют его почерк для подделки провокационных «воззваний» от его имени. Не знал он, что враги уже сфабриковали написанное якобы его рукой письмо воинам Красной Армии с призывом переходить на сторону немцев и напечатали этот «документ» в миллионах экземпляров. Фашистские самолеты сбрасывали эти фальшивки в районах расположения наших войск.
Светлана Аллилуева пишет: «На Москву осенью 1941 года сбрасывались с немецких самолетов листовки с фотографиями Яши — в гимнастерке, без ремня, без петлиц. Худой, черный Василий принес эти листовки домой. Мы долго разговаривали, надеялись, что это фальшивка. Но нет, не узнать Яшу было невозможно. Спустя много лет возвращались домой люди. Освободившись от фашистского плена, они попадали к нам в лагеря, в тайгу, на север. Многие слышали о том, что Яков был в плену, немцы использовали этот факт в пропагандистских целях. Но было известно, что он вел себя достойно, не поддавался ни на какие провокации и соответственно испытывал жестокое обращение.
Яша ушел на фронт через два дня после начала войны, — продолжает Светлана Аллилуева. — Мы с ним простились по телефону. Уже невозможно было встретиться. Их часть отправляли прямо туда, где царила полная неразбериха, — на запад Белоруссии, под Барановичи. Вскоре перестали поступать какие бы то ни было известия. Юля с Галочкой остались у нас. Неведомо почему (в первые месяцы войны никто не знал, что делать, даже отец) нас отослали всех в Сочи — дедушку, бабушку, Анну Сергеевну с двумя сыновьями, Юлю с Галочкой и меня с няней.
В конце августа я говорила с отцом по телефону из Сочи. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего лица. Я спросила отца, почему нет известий от Яши, и он медленно и ясно произнес: «Яша попал в плен». И прежде, чем я успела открыть рот, добавил: «Не говори ничего его жене пока что».
Юля поняла по моему лицу: что-то случилось, и бросилась ко мне с вопросами, как только я положила трубку. Но я лишь твердила: «Он сам ничего не знает…»
Новость мне казалась настолько страшной, что я была не в силах сообщить ее Юле, пусть уж ей скажет кто-то другой.
Но отцом руководило совсем не гуманное соображение по отношению к Юле. У него зародилась мысль, что этот плен неспроста, что Яшу кто-то умышленно «выдал», «подвел», и не причастна ли к этому Юля?
