хватило ума не привлекать внимания к своей эпистолярии и не провоцировать дуче на публичный обмен обвинениями и разоблачениями. То-то публика повеселилась бы на трибунах этой гладиаторской арены!
Интересно, знает ли обо всем этом иезуит Роберт Критс? А генерал О'Коннел? И вообще, у кого накапливается сейчас «секретное досье Черчилля»?
55
Май 1945 года. Германия.
«Нордберг» — секретная база субмарин «Фюрер-конвоя» на побережье Северного моря.
Гросс-адмирал Дениц явно нервничал: только что ему сообщили, что у Восточно-Фризских островов появился отряд английских кораблей, в состав которого входят четыре надводных судна и как минимум две подводные лодки.
— Они что, якорь им всем в брюхо, решили, что уже могут хозяйничать в территориальных водах Германии?! — вскипел он.
— Обнаглели, это очевидно, мой гросс-адмирал, — поддержал его праведный гнев адъютант Фридрих Наубе, вошедший в кабинет теперь уже не только главнокомандующего военно-морским лотом, но главы державы, с этим донесением. И прощать им того нельзя.
Они оба помнили, что через полчаса в море следует выйти последней стае секретного соединения субмарин «Фюрер-конвоя», на которой в океан, кроме всех прочих, должны уйти, как гласил секретный приказ, «некоторые высшие руководители Германии, группа ученых и конструкторов секретного «Зондербюро-13», а также святыни СС и Третьего рейха». Это было последнее задание Гитлера, которое Деницу надлежало выполнить еще как главнокомандующему кригсмарине и, в частности, как «фюреру подводных лодок». И теперь оба они — главком и его адъютант — делали все возможное, чтобы приказ был выполнен с той же прилежностью, с какой обычно выполнялись всё остальные указания фюрера. Передайте мой приказ, Наубе: немедленно поднять в воздух две приданные флоту эскадрильи морских штурмовиков прикрытия. Штурмовой стае субмарин фрегаттен-капитана Кремса затаиться у острова Вангероге, чтобы во время выхода в море стаи призраков быть готовым принять удар англичан на себя. И сражаться им надлежит до последнего патрона, не оплакивая потерь! Чего вы ждете, капитан-лейтенант?
Еще несколько мгновений адъютант молчал, сопровождая свое красноречивое бессловесие прерывистым, с характерной для старых подводников удушливой хрипотцой, дыханием, затем произнес:
— Приказы немедленно будут отданы, мой гросс-адмирал, но кое-кто из офицеров-пилотов, да и моряков тоже, интересуется, действительно ли вы ведете переговоры с англо-американцами о прекращении войны, о нашей полной капитуляции.
— А о чем, по-вашему, я еще могу вести переговоры?! — поиграл желваками осунувшегося, бледновато-серого лица главком флота. — Может, о том, чтобы перед нами капитулировала Англия, а весь атлантический флот США завтра же сдался нам на милость победителя?! Или чтобы русские повернули свои танки сторону Урала, а бездарные румынешти снова превратились в наших союзников? Что вы молчите, адъютант?! Вещайте, я с наслаждением выслушаю вас.
— Вы правы, мой гросс-адмирал.
— Тогда почему же вы, мой доблестный, всепонимающий адъютант, не разъясняете этим любопытствующим офицерам, до какого позорного состояния Германии они довоевались?
— Иногда пытаюсь.
— И что же?
— Говорить с ними об этом бессмысленно.
— Тогда почему вы решаетесь соваться ко мне с подобными вопросами — о чем я веду переговоры с нашими врагами, якорь вам в брюхо?!
— Они хотят знать правду и хотят слышать ваш голос.
— А голоса шефов местного гестапо и службы безопасности СС им не хочется услышать?! Эти господа, доложу я вам, давно истосковались по их обветренным пиратским рожам и висельничным шеям!
Услышав эту угрозу, Наубе вздрогнул. Он помнил, с каким упрямством Дениц, вслед за своим предшественником, гросс-адмиралом Редером, отстаивал право флотских офицеров не вздрагивать при словах «СД» и «гестапо», добиваясь, чтобы гестаповский Мюллер отозвал из флота всех своих агентурных выродышей, искоренив столь погибельные для команд судов, особенно подводников, уходящих в длительное плавание, стукачество и недоверие.
«Но, очевидно, всему есть предел, — попытался оправдать он последние слова гросс-адмирала, списав их на обычный приступ гнева. — Если бы гросс-адмирал действительно позволил в свое время гестапо по-настоящему ворваться в личный состав кригсмарине, то половину надводных кораблей пришлось бы превращать в плавучие тюрьмы, а береговые базы — в концлагеря».
— И о чем они еще говорят? — насупился тем временем гросс-адмирал, рассматривая какую-то лежащую перед ним на столе бумагу. Он и сам понимал что «с пиратскими рожами и висельничными шеями» явно загнул, и что это уже — на грани истерики, а любое проявление истеричности казалось ему недостойным морского офицера береговым позорищем.
— О конце войны, — вдруг осмелел Наубе, — и о том, что, все равно эта война проиграна и мы только зря теряем на ней лучших своих подводников и пилотов. Самых опытных и проверенных в боях подводников и пилотов. — Но я не могу завершить войну своим собственным приказом! Вам ли это объяснять, Наубе?! Это начать любую многолетнюю бойню можно одним росчерком пера, одним провокационным выстрелом в сторону врага или просто одним дурацким приказом. А завершать ее следует долгими переговорами со вчерашними врагами. С врагами, адъютант! Которые ненавидят нас и жаждут нашей смерти. Однако и смертью нашей они жаждут насладиться только после того, как насладятся созерцанием физических и душевных мучений, то есть почувствуют вкус мести.
— Вы все верно говорите, — сочувственно вздохнул капитан-лейтенант Наубе.
— Особенно трудно завершать войну, которую ты проиграл, с врагами, которых ты сам себе сотворил, и если победа, в конце концов, осталась за ними. Причем в числе врагов оказались даже тe страны, которые самой историей, изначально, преподнесены были нам в образе естественных союзников.
«А ведь это прямое осуждение политики фюрера!» — отметил про себя Наубе, однако обсуждать это вполне справедливое осуждение не стал.
— И что вы в таком случае прикажете делать с ними — этими самыми опытными и проверенными в боях моряками и пилотами? — завершил свой монолог новый фюрер рейха. — Они должны воевать, пока не последует вашего приказа о прекращении боевых действий, мой гросс-адмирал.
— Вы поражаете меня своей сообразительностью, адъютант! она у вас бесподобна.
Деницу шел пятьдесят четвертый год, однако выглядел он в последние дни так, словно отсчитывал седьмой десяток своих календарей. И Наубе понимал, что это уже необратимо, что это физический и моральный износ, от которого он как адъютант и прочие «пиратские рожи» обязаны были бы оберегать своего главкома, вот только понятия не имели, как именно это следует делать. Да и возможно ли это в гибельных условиях, в которых окзалась сейчас Германия?
— Кстати, мой гросс-адмирал, они интересуются, будете ли вы провозглашены фюрером.
— А что, появились горячие головы, которые готовы провозглашать меня фюрером?
— Было бы провозглашено. Они поддержат. Шикльгрубера фюрером тоже не они провозглашали.
— Вот и провозглашайте, Наубе. Что вы смотрите на меня, как на пришельца из иных миров?
— Пытаюсь понять, насколько серьезно это ваше предложение. Тем более что офицеры интересуются, можно ли уже сейчас обращаться к вам: «мой фюрер»?
На сей раз Наубе лукавил: с подобными вопросами никто к нему до сих пор не обращался, однако адъютант главкома вычитывал их в глазах всех тех, кто пытался попасть к его шефу на прием в его
