Джек-Фауст

Гермеса Трисмегиста и почитателям святого Вольфа. И все это оказалось вздором. Он знал наверняка, что ни один из них не имел общения с теми союзниками, к чьей помощи он стремился.

Следовательно, эти союзники должны сами найти Фауста, раз уж он не способен вступить с ними в общение. А это означало вот что: если признать, что неудача категорически невозможна, ибо тогда все было глупостью и безысходностью, - они должны смочь отыскать его, ибо в противном случае контакт с ними вообще не состоится. Стало быть, ему необходимо обладать некой вещью или качествами, в которых заинтересованы эти существа или силы, будь это поклонение, или служение, или сама его душа. Но при этом в одной только Европе, должно быть, живут десять миллионов человек. А за ее пределами? Сколько их в Хинде и Катае, в Аравии, в Африке? Сколько людей в новой Индии? Невообразимое число. Что же он может предложить такого, чего не может никто из этих несметных легионов?!

Фактически, только одно: стремление действительно отыскать их.

Это делало его редкостным человеком, если не сказать - великим: не каждый способен разом отринуть закоснелые суеверия и предрассудки своего века, чтобы направить мысли к тем темным и погруженным в молчание областям, где умы подобных союзников ожидают его. И ожидают с волнением. Ибо такой человек должен быть для них ценной находкой.

Если они ищут такого, как он, и их мысли соприкоснутся во тьме с его мыслями, тогда можно заключить сделку. Он не нуждался в магическом идиотизме нарисованных линий или специальных устройств, равно как в глупых заклинаниях или жертвоприношениях. Нет необходимости даже покидать эту комнату. Он сможет победить во всем, добиться всего, здесь и сейчас. Для этого потребно лишь усилие воли.

Предложить он мог только самого себя.

Дрожь (предчувствие страха? Фауст не мог сказать) пронизала плоть. Комната показалась необъяснимо холодной. Он медленно раскинул руки.

Книга вывалилась из горящей стопки на каменную плиту перед очагом и, упав, раскрылась, а потом запылала еще неистовее. От нее густо шел дым, словно черное пламя, но Фауст не потрудился вернуть ее обратно в камин. Он неподвижно замер, удивляясь своей резкой и непостижимой неспособности действовать. Он не страшился проклятий. Равно как ни во что не ставил общественное мнение. Ничто не могло остановить его, кроме страха - страха, что его последовательный ход мысли неверен. Страха, что в ответ на предложение он получит доказательство своих заблуждений.

Он колебался очень недолго.

- Вот я, - с трудом выговаривая слова, произнес Фауст. - Я предоставляю себя тебе. - Ибо Фауст не имел иллюзий относительно своей роли; он знал, что он охотно поклонялся бы демонам, с удовольствием сослужил бы службу отвратительным чудовищам, если бы они того возжелали. Есть дерьмо, убивать детей - он бы сделал все, чего бы они ни потребовали. Он был готов на что угодно в обмен на…

Вокруг него вился удушливый дым, вызывая головокружение и тошноту. В эти мгновения Фауст ничего не видел и не чувствовал. Объятый серым дымом, затерявшийся в нем и его пагубном воздействии, Фауст полностью очистил мозг от мыслей, дум, слов, окончательно отринув все, кроме своих амбиций. Он застыл неподвижно и в молчании, не замечая, что его легкие работают тяжело, как кузнечные меха. Он не обращал внимания на резкий прилив крови в жилах и, наконец, на слабое потрескивание, которое стало задним планом его мыслей, но при этом все более заглушало их, а все, что осталось от него, - это непосредственно одна только воля, и воля эта была с голодным отрытым ртом.

Он стоял, сократившийся до своей сути, нетронутый кусок мрамора, ожидающий руки резчика; очищенный от прежних надписей палимпсест, выскобленный дочиста и готовый для письма гусиным пером, жаждущий знаний, как сухое дерево - огня. В ушах все громче ревело всепоглощающее пламя, этот рев превращался в журчащий грохот, подобный миллиону голосов, слившихся в белом буруне звука, потоком заливал его мозг и топил последнее подобие разума. Фауст очутился в абсолютной тишине.

Кружась в полнейшей тишине без надежды на будущее, теряя контроль над собой, падая в безвременье, туда, где человеческая мысль угасает и не существует ничего, кроме пустоты… и - …

Из самого сердца этого небытия донесся голос: - Фауст.

2. ОТКРОВЕНИЯ

На рыночной площади, со стороны улицы, ведущей к колледжу, собрал толпу кукольник. Бесплотный, не имеющий определенного местонахождения Фауст видел все: палатку проезжего продавца костяных изделий, куда галантные щеголи стекались за черепаховыми гребнями и шкатулками, изготовленными достаточно искусно, чтобы покорить самые холодные дамские сердца; тощего ростовщика, спешащего дать взятку мэру; цепкую торговку: с множеством мужских шляп в одной руке и шляпой на голове, эта бабенка, казалось, не говорила, а хрипло лаяла, призывая покупателей, и торговля у нее шла бойко; безногого ветерана, списанного с венецианского военного корабля, с чашкой для милостыни. Толпа поменьше собралась со стороны Еврейской улицы, где цирюльник поставил кресло и ванночку и обещал выдернуть больные зубы «всего в три рывка». Он тяжело уселся верхом на колени своей все понимающей жертвы и кивнул дюжим добровольцам. Двое схватили несчастного за руки, а третий схватил его за волосы и запрокинул ему голову.

Толпа любопытствующих сузила круг.

- Португальские! Португальские! - певуче выкрикивал продавец апельсинов.

Фауст видел все какими-то урывками, будто обладал тысячью глаз, поворачивающихся во все стороны: вот тощий пес безнадежно подкрадывается к колбасе под бдительным взглядом колбасника, а вот полногрудая горожанка платит за выбранный кусок мяса тайным поцелуем мяснику позади его лавки. Жителя Ростока, привязанного к позорному столбу в центре площади за продажу прокисшего вина, насильно заставили выпить столько вина, сколько смог, а остальное просто вылили на него. Перед тем как лишиться чувств, этот человек шумно испортил воздух, обмочился и обделался. Те же, кто подошел поближе, желая извлечь урок из чужой ошибки (а таких оказалось немало), либо сперва купили апельсины, чтобы зажать ими носы, либо вскоре пожалели, что так не сделали.

Кукольник давал представление плутовского моралите «Древний порок», поучительную и пикантную по сюжету постановку с достаточным количеством пронзительных криков и сцен взбучек, чтобы удовлетворить самую взыскательную аудиторию. Сцена находилась у него над головой, а свисавшее с нее некое подобие покрывала было стянуто у него на поясе, а после ниспадало на башмаки. Дети с трудом протискивались вперед, но пьесу смотрели и взрослые: разодетые в самые лучшие платья хозяйки, пришедшие на площадь в базарный день, селяне с грубыми лицами, то и дело проверяющие свои корзины с покупками, чтобы уберечь их от воров; офицер из замка, который, сидя в седле, с улыбкой теребил усы, припомнив одно из любовных приключений своей юности. Ведущая азартную игру мошенница смеялась, в то время как ее проворные пальцы перемещали начинку из одного наперстка в другой. На сцене, где шел «Древний порок», звучали завывания, когда маленькую лодку стало подбрасывать на воображаемых волнах, а кукловод согнулся пополам и раскачивался на коленях, изображая бурю в океане.

Внезапно с противоположной стороны рынка раздался выкрик:

- Один!

Люди повернулись, вытянули шеи, но ничего не увидели. Кукловод оцепенел, а его герой - лодка в виде полумесяца - едва не опрокинулась.

- Один! - Кукла истерически захлопала маленькими ручонками. - Один - что? О! Наверное, ко мне приближается морской змей!