всему, что блестит, и, в отличие от большинства животных, совершенно не боялись огня. Они вызвали не один пожар из-за того, что крали горящие сигареты и волокли к себе в гнезда. Опасные, словом, соседи.
Вся дрожа, Джейн подняла руку. Она никак не могла достать до гнезда, но понимала, что Холстине этого не объяснишь. Глубоко вздохнув и постаравшись успокоиться, она заставила себя подняться над пустотой. Если одной рукой ухватиться за откинутую фрамугу, а другую вытянуть изо всех сил, можно, пожалуй, достать… Рука протянулась к крыше.
Гнездо изнутри было выстлано черным пухом, нежным и гладким на ощупь. Джейн нашарила в глубине гнезда кладку теплых липких яиц. Вытащив их, Джейн выпрямилась, вернувшись к окну, раскрыла мешок и бросила туда яйца. Они комом упали на дно.
Яйца в гнезде еще оставались. Она снова вытянулась и стала подбирать оставшиеся. На этот раз ей досталось только полгорсти, вместе с двумя клочками алюминиевой фольги, осколком стекла и хромированным шурупом. Шуруп она выронила.
Второе гнездо. Она торопливо выскребла яйца и уже вытаскивала из гнезда руку, когда порыв ледяного ветра продул ее насквозь, взметнув кверху платье. У нее хватило самообладания не посмотреть вниз, но голова все равно закружилась. От тоски и страха хотелось плакать, но она боялась, что, если начнет, не сможет остановиться.
В гнезде, кроме яиц, было еще несколько кусочков фольги и позеленевший моток медной проволоки. Она укололась об него и испуганно дернулась — ей показалось, что кто-то ее укусил.
— Уже почти полмешка! — крикнула она. — Можно мне спуститься?
— Мало!
— Но мне больше не достать. Честное слово!
В окне появилось лицо Холстины. Ее рука, держащая Джейн за щиколотку, ослабила на мгновение хватку, и Джейн вскрикнула в ужасе. Холстина прищурилась, оценивая расстояние.
— Вон до того еще отлично можешь дотянуться. — Она ткнула пальцем.
У Джейн ныли пальцы. Силы оставляли ее. В глазах мутилось, так пристально вглядывалась она в край крыши. Но когда она закрыла глаза, в голове все поплыло, и пришлось их поскорее открыть, чтобы не потерять равновесия.
Изо всех сил она потянулась рукой к гнезду. Нет, не достать!
— Холстина… — начала она дрожащим голосом.
— Яйца!
Оставалось только одно. Джейн еще дальше высунулась из окна, бедрами опираясь о край фрамуги. Она так вытянулась, что слышала хруст собственных суставов.
Снова ее рука скользнула в гнездо, в нежный и теплый пух. Изогнув ладонь, она вытащила яйца.
Но жабы к этому времени осмелели. Издавая угрожающие каркающе-квакающие звуки, они начали наскакивать на нее. Одна метнулась ей прямо в лицо и, когда Джейн, защищаясь, подняла локоть, ткнулась в плечо тяжелым скользким комком. Джейн едва не стошнило.
— Держите мне ноги, — прошептала она, не уверенная, что ее слышат, но не имея сил говорить громче, и снова выпрямилась.
Вот она уже у окна. Задыхаясь, она вцепилась в переплет.
Довольно долго Джейн была не в силах пошевелиться. Немного придя в себя, она дрожащей рукой приоткрыла мешок и отправила туда последнюю порцию яиц. Блеснуло что-то красное. Она двумя пальцами выудила предмет из мешка.
Это был рубин.
Он имел форму шестигранной призмы с посеребренными основаниями, величиной с сустав большого пальца. Промышленный кристалл — такими пользовались в оккультных информационных системах для хранения и обработки данных. Этот камешек, величиной с карандашный огрызок, стоил, должно быть, подороже самой Джейн.
Нести его вниз было нельзя. В Холстине разыграется жадность, и она снова отправит Джейн за окно, на поиски. Джейн вернула бы камень в гнездо, но ни сил, ни смелости, чтобы тянуться снова, больше не оставалось. А брось она камень вниз, там бы его наверняка подобрали, и Холстина сразу бы догадалась, в чем дело.
Край окна весь был облеплен белыми кучками жабьего помета. Джейн сунула камень в одну из кучек и произнесла:
— Спускайте меня, вот ваши яйца.
Она еще не успела сползти с оконного проема и рухнуть на скамью, а Холстина уже вырвала у нее мешок.
— Умница Джейни, Джейнушка, — тянула она противным голосом, жадно запуская руку в мешок и вываливая Колючке в неторопливо протянутую ладонь пригоршню липкой желеобразной массы. Себе в пасть она тоже сунула хорошую порцию и, восторженно закатив глаза, позволила ей провалиться внутрь. Потом пихнула в рот еще.
Зубчатые колесики валялись повсюду. С усталым вздохом Джейн поставила на место перевернутую коробку и принялась их собирать.
— Холстина! — не сразу проговорила она. — За что ты меня ненавидишь?
Холстина криво улыбнулась с набитым ртом. Колючка широко разинула рот — внутри было желто. Осколки скорлупы прилипли к ее губам.
— Хочешь немножко? В конце концов, ты ж их достала.
На глаза Джейн набежали слезы.
— Я тебе ничего плохого не сделала. Почему ты такая злая?
Колючка снова набила рот. Холстина проглотила последнее, потом вывернула мешок и стала его вылизывать.
— Говорят, ты будешь у Блюгга курьером, — сказала она.
— Выскочка! — прошипела Колючка. — Подлиза — вот ты кто!
— Я не подлиза!
— А ты хоть знаешь, что он с тобой будет делать? — Холстина сунула руку Колючке под юбку, и та, закатив глаза, изобразила блаженство. — Будешь его подстилкой.
Джейн затрясла головой:
— Как это? Я не понимаю!
— Не понимаешь? Будет совать свой трулюлю в твою труляля.
— Что ты болтаешь? Это все чушь какая-то!
Глаза Холстины зажглись темно-красным, как два граната.
— Ты, святая невинность! Будто бы я не слышу, как ты по ночам вылезаешь из койки и ползаешь за стенку! Ясно зачем — чтобы прочистить пальчиком свою мышью нору!
— Это неправда!
— Ах, извините! Конечно, наша человечья мамзель этим не занимается. Она у нас такая важная, такая гордая! Вот подожди, Блюгг тебе покажет, что к чему, тогда и воображай.
Колючка принялась плясать вокруг Джейн, задирая выше головы юбку и вихляя тощим задом.
— Мышка в норку, мышка в норку! — запела она.
— Ты одно только запомни, чистюля! — Холстина сгребла Джейн за воротник и больно, рывком, поставила на ноги. — Командую здесь я. Курьер ты там или не курьер, ляжешь под него или нет, но меня ты будешь слушаться. Ясно тебе?
— Да, Холстина, — беспомощно пробормотала Джейн.
— Он и в рот захочет. — Колючка глупо ухмыльнулась.
Прошла целая неделя, пока Крутой не начал понемногу приходить в себя. Часто его одолевала слабость, и он лежал неподвижно, с трудом дыша. Иногда он плакал. Потом снова начинал бредить.
— Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, — говорил он. — Лаки Страйк — настоящая Америка!
