В тебе зарождается неясное чувство, что работа не приносит тебе удовлетворения, а телевидение каждые праздники в наборе «super fresh» врубает один и тот же дерьмовый суперхит двадцатилетней давности.
суббота
Вызванный черным гашишем демон философии sampling'a начинал свой плодотворный трансцендентальный танец, вертясь, как порно-Шива на силиконовой бритве острословия, остроумного разговора и непритязательного юмора. Были мы, сейчас, блин косолапый, вспомню… меньше чем в полуплевке от остального говенного мира. Время, этот криво хромающий сукин сын, на сей раз встал как вкопанный. В каждом из нас застыл – прямо как муха в фальшивом янтаре – этот краткий миг на фиг не нужного шоу, отражающийся для всех и вся в бесконечном ряду вспучившихся зеркал. Жгучие, а равно и постреальные больные вопросы пробуждались и опадали в мозгах, как поденки, пока дернину подручной памяти не залил вонючий водоворот бетонного благосостояния.
Однако мистические токсиковибрации, к которым сознание прикасается лишь в мгновения резкого коллапса, тоже начинают выглядеть крайне подозрительно всего лишь после нескольких эпилептических ударов. Чудесная, освобожденная от всяких ограничений анестезия лопается, как мыльное пузо, явленное из полезной для здоровья, поскольку соевой, soup-оперы, предлагаемой в удобной для пользования концентрации. Но все равно до самого конца не хочется верить, что это уже конец пути и что ты не едешь, а тебя всего лишь везут.
Он, разнаряженный и расфуфыренный, полностью лишенный чувства хорошего pub-вкуса и забывший про строгий ground-ноль-этикет, стоит, дергаясь в судорогах паралича обычных средств поражения, как резиновый топлесс-боксер, извлеченный из картонной упаковки «strong man action», и ораторствует в полнейшем убеждении, что вот наконец родилась новая, чрезвычайно медийная разновидность политической оратории. Категорическое и наглое выражение гражданского сопротивления на глазах ничего не подозревающих потенциальных потребителей дискурса.
– В так называемой slap-stick-демократии, – вещает он, чертя в воздухе пантомимические пируэты, словно невротически дирижируя движением на забитом транспортом перекрестке, – вопреки принятым ранее предпосылкам, существует глубокое и явное нежелание допускать действительное влияние широких масс, поскольку оно могло бы угрожать неравному разделу богатств.
воскресенье
Просыпаешься, покрытый внутренней экземой, и ловишь благую весть крупных радиостанций, до боли повторяющих the very very best of. Хочешь не хочешь, но с болью сердца, ануса и паха ты вынужден подвергнуть себя систематическому процессу одомашнивания, выбрить до белизны подбородок, вытереть нос, выскрести накопившиеся нарконагноения, сплюнуть вязкой харкотой через левое плечо и начать насвистывать жизнерадостные мелодии известных рекламных хитов. Пиратские станции, уважаемые господа, покорно поддавшиеся кастрации. Так называемая демократия лупит дубиной пропаганды и тихого полицейского террора свободную мысль и всякое проявление недозволенной инициативы. У всех прочих человекоподобных теле-радио-потребителей вместо мозгов уже амебообразная масса. Эфир полнится вываренными до полной бескалорийности шлягерами, которые впихнуты в моду богатыми продюсерами и владельцами масс-медиа. По дрыгайся, перед тем как тебя сведут на бойню. Подрыгайся.
Не сейчас. Ничего не соображая, ты смотришь на вчерашний вечер, пытаешься разлепить спекшиеся губы и постепенно начинаешь осознавать, что временные границы последствий потребления экстатических колесиков охеренно широки. Просто охеренно.
суббота
Ожидаемый апогей прошел беззвучно имитирующими оргазм фрагментами продолжительностью всего в несколько секунд. Теперь остается продираться сквозь загадочную реальность, подавая безнадежные сигналы хиленькой ракетой.
Мы находимся на плоту туманов на расстоянии одного мини-плевка от остального мира. Мы здесь, в эпицентре скверно намотанной катушки. Нацеленные на заранее запланированные и повсеместно дозволенные ценности. Останавливаем предположительно халявные такси, идущие в направлении якобы света. Кружимся у краебережья информационного смога, покрытые белым налетом алкогольного голода, начисто лишенные глютамина, углекислого натрия, клиподомина и рецепторов, производящих селекцию. Издатель психозов укладывает все новые фрагменты информации, заканчивая паззл. Мы торчим в этом гуляше по самые уши. И никакой надежды проесть в нем дорогу.
Он, полураздетый, параноик на боксерском взводе, отсутствующее звено в теории революции, стоит весь напряженный, словно бы выпендривающийся, как яркая салфетка с вышитыми разноцветными идолами, этакий жилистый крутой, и жаждет вступить в поединок. В поединок со всеми облаченными в формулы хорошего вкуса молодцами из мелкогородского мини-муравейника. Вот только кроме нас и златопригородных принцесс, поджидающих своих бейсбольных принцев, никого здесь нет. И в этом вся сложность.
– Существуют две касты граждан, – говорит он. наново кладя прочный фундамент под самцовский миропорядок, – первая каста – горстка высших чиновников, у которых свели безобразные татуировки; это они анализируют, исполняют, контролируют, решают и направляют функционирование системы. Остальные – дезориентированная масса, и роль ее примитивно проста, это роль зрителей, которым время от времени дозволяется поддержать представителей касты специалистов; и это вот и есть то, что называется блядская демократия. Система не может позволить, чтобы ни хрена не соображающая толпа затоптала касту специалистов, что, кстати сказать, случалось неоднократно, – как зачарованный разливается он, а зал неестественно тих и поразительно пассивен, – следовательно, необходим инструмент для ее укрощения, именно потому мы сохраняем систему образования, подчиненную правящей касте и ориентированную на нее, подвергающую массы глубинной обработке. Пропаганда для демократии является тем же самым, что дубинка для тоталитарных систем. Мы жрем, спим, трахаемся, мерзнем под оккупацией масс-медиа, под диктатом технологий. И если мы не хотим до конца скурвиться, хотим сохранить остатки приличий, мы обязаны сопротивляться. У нас есть право на акты террора!
Эта не слишком интересная картина задерживается в моем сознании на какое-то мгновение, чтобы стремительно возвратиться. Чтобы стремительно возвращаться. Посткартины. Мы смотрим на него, стоящего в центре пивнухи с полулитровой кружкой в поднятой руке, и стараемся уловить смысл его громкозвучных слов. Я помню все, но ничего конкретно. Мысль неодолимо открывает меню на красочной пиктограмме: котлета подзатыльная на косточке с пряностями.
– Хотите знать кто? Так вот, правила всегда устанавливают крупные, стратегически связанные между собой компании. Это они решают, какой продукт втюхивать в этом году, они определяют характер рынка, его объем и размеры. Хотите знать кто? Ублюдки, которые контролируют образ крупных компаний в средствах информации, держат палец на всех кнопках. Производители бетона и батончиков. Соевые шейхи и кукурузные боссы. Осеменители халтурного материала. Невообразимо богатые носители комплекса неудовлетворенности, которые изредка под какофонию клаксонов проезжают, точно боги, через город колонной бронированных лимузинов под плотным полицейским эскортом.
воскресенье
Просыпаешься с гранд-отходняком, какого никогда еще не испытывал. Открываешь глаза, а услужливая память подсовывает тебе на обои такой вчера еще драгоценный для тебя образ ее случайной, психоделически улыбающейся, отменно наштукатуренной морденьки.
Дефлорированная неумолимыми отметинами времени маска не выражает ничего. Ничего. Схваченная в момент неявной оргиастической галогри-маски. Векторно вписанная в обеденные gsm-картины свободы. В чудовищную карикатуру мальборо-кантри. Сожженная и искривленная руками какого-то дегенеративного ура-оптимистического гончара. Версия hard core с дефектом зрачков.
Да, уж коль отходняк, так отходняк, всеобъемлющий отходняк. Без резиновых перчаток лучше не приближайся. Сегодня ты уже не отойдешь настолько, чтобы позволить себе ничем не сдерживаемые оральные фантазии, облаченные в скупое и фривольное покаянное содержание. Выбрось к черту это воспоминание, прежде чем извергнешь содержимое желудка.
суббота
Из-под непрофессиональной затирки ее нечеловечески прекрасного лица выглядывает ил параллельной реальности, скатывающейся, как ртуть, в измерение четырех трамплинов. Плюх, ржавые
