Безветренный, слегка морозный вечер. Легко падают и кружатся в медленном холодном хороводе равнодушные снежинки.
Наташа идёт домой. Она не торопится, глубоко вдыхает свежий, заснеженный воздух. На душе у неё тяжело. Шаг за шагом, слово за словом вспоминает она весь день. Слишком много событий и впечатлений! Встреча с мужем, грубые объяснения и домогательства коменданта…
За спиной послышались торопливые шаги — кто-то догонял её.
Наташа сделала шаг в сторону, к забору, и резко обернулась. К ней приблизилась женщина и встала, преградив путь к дому. Наташа попыталась обойти незнакомку, но та тихо, глухим, сипловатым голосом сказала:
— Не спеши, красотка, поговорить нужно.
— О чём нам с тобой разговаривать? — спросила Наташа и узнала женщину. Эта была Зинка- официантка, известная всему городу разгульной жизнью и связями с немецкими офицерами. Наташа прислонилась к забору, нащупала в кармане пальто маленький бельгийской марки пистолет, подаренный ей во время приступа великодушия майором Шварцем. Опустила на пистолет руку и успокоилась.
— Что же молчишь? — спросила она Зинку.
— Разглядываю.
— Ну, и как?
— Красивая, ничего не скажешь!
Зинка смотрела на Наташу сверху вниз, глаза сверкали злобой. Высокая, полная, припорошенная снегом, она была похожа на снежную бабу.
— А ты тоже ничего, настоящая русская красавица. Откормленная, хоть на показ выставляй!
— Смеёшься!
— Нет, от души.
Зинка хмыкнула что-то нечленораздельное и хрипло сказала:
— Была когда-то красавица, да вся вышла. Укатали сивку крутые горки. Ты говоришь — откормленная. Правильно, не голодаю, как другие. А сытый человек быстро забывает все обиды и превращается в свинью! Хочется чего-то хорошего, душа и у меня не опилками набита, не кукла же я! А у свиньи конец один: кормят, поят, холят и… Вот скажи, сколько тебе лет?
— Сколько тебе надо?
— Ты отвечай, когда спрашивают, не задирай носа!
— А ты не кричи, а то совсем разговаривать не буду!
— Ладно, — неожиданно согласилась Зинка. — Так сколько?
— Уже двадцать один.
— Не уже, а ещё. А мне уже тридцать!
— Тоже немного.
— Хватает, пора уже и о жизни подумать.
— О чём же ты до тридцати лет думала?
— Жила. Думать времени не было.
— Вот и дожилась!
— Ты что каркаешь? Дожилась! Подумаешь, а чем я хуже тебя? Чем?
Голос у Зинки жалкий, нет в нём твёрдости, сознания правоты. Зинка сильно волнуется, а Наташа не может понять, чего она от неё хочет. Брезгливо поджав губы, Наташа сердито спросила:
— О чём хотела говорить?
— Может, домой пригласишь? Или брезгуешь? Не надо, мы с тобой одного поля ягоды; сладкие, как мёд, податливы, как кошки.
Наташу передёрнуло, но она сдержала себя:
— Пойдём!
Дома Наташа вела себя, как гостеприимная хозяйка: предложила ужин, поставила подогревать чайник.
Но Зинка от всего отказалась:
— Не егози.
— Что тебе не так? — удивлённо спросила Наташа.
— Я по делу к тебе. Отступись от Шварца! — грубо, но в то же время просительно выпалила она. — Добром тебя прошу! — И вдруг без всякой связи с предыдущим, с отчаянной откровенностью сказала: — Если бы ты только знала, как я несчастна!
Цель странного визита прояснилась: пришла поверженная соперница.
Наташе стало весело.
— Я бы рада, да он теперь не отпустит, — почти миролюбиво возразила она.
Зинка задумалась. По её лицу было видно, что она мучительно пытается что-то понять. И тут Наташа заметила, что Зинка пьяна. Её миловидное полное лицо было красным, переносица покрылась бисером пота, на глаза легла мутная поволока.
— Ты вот что, дева, со мной не шути! — опять с угрозой, хрипло произнесла Зинка. — Уж как ты там знаешь, а Ганса оставь! Он мне самой нужен!
— Тебе от этого какая радость?
— Это уже не твоё дело.
Наступила пауза, она была настолько велика, что, казалось, к концу её собеседницы забыли, о чём разговаривали.
Зинка сидела краснолицая, грудастая, с нелепой причёской по последней моде, которая совершенно не шла к её лицу.
Вернулся с работы Иван Фёдорович, поздоровался, снял пальто и прошёл в свою комнату.
— Дядя?
— Дядя, — ответила Наташа.
— Хороший мужик, сразу видно. А у меня никого! Был муж, а где он теперь? Может, воюет с фашистами, а может, давно в сырой земле.
Опустились печальные глаза, дёрнулся, кривясь, пьяный рот. Зинке стало очень жаль себя.
— Какая моя жизнь? Кому я нужна? Кто я теперь? Подстилка! А пока ты не появилась на моём пути, я жила, как богиня. Ганс был ласковый, обходительный, а теперь… — И, будто чего-то вспомнив, гадко, злорадно улыбнулась.
— Молодая ты, красивая, а дура! Думаешь, ты у него одна. Радуешься, что туза козырного вытянула! Чёрта лысого! Очередная ты, а не единственная. Он и ко мне по старой дружбе тайком похаживает.
— Не верю, — сказала Наташа, не желая объясняться.
— Она не верит! Приходи ко мне сегодня ночью и разуй свои глаза. Она не верит! Влюбилась, да? Умаслил? Наобещал сорок бочек арестантов — и всё без штатов? Ладно. Хватит. Выпить у тебя нету?
— Я не пью, дядя тоже.
— Ничего, ещё запьёшь! Это я точно знаю. Дорога у нас одна. Потом он и тебя бросит. Не верь ему! Это такая сволочь! Липнет, как моль шершавая. Красавец, неотразимый мужчина! Тьфу, — смачно сплюнула Зинка, — килька недожёванная!
Наташа с удивлением и неподдельной грустью спросила:
— Зачем же он тебе такой?
— Запела пташка, — в пьяном изнеможении прошептала Зинка, — а что мне делать, с голоду подыхать?
— Неужели нет выхода?
— Может, и есть, да его искать надо.
Наташа промолчала.
— Да ты сама-то кто? — будто проснувшись, промолвила Зинка. — Какая между нами разница? Подумаешь, любовь у неё! Враньё всё! Даже забудь об этом глупом слове.
— А меня Ганс любит, — с задором сказала Наташа.
Зинка посмотрела на неё; пьяные глаза выражали горькое сожаление.
— Балда, — равнодушно промолвила она, — разнесчастная дура.
