условленному месту — большому и глубокому оврагу, густо заросшему кучерявым боярышником.
Запахло гарью, по одному из склонов оврага, низко припадая к земле, наслаивался дым.
Мелькнул язык пламени. Возле костра Николай увидел высокий гладкий шест, на верхушке которого красовался старый кирзовый сапог. Это был условный знак. Свои!
Бургомистр и Таня
Иван Фёдорович Ерёмин — руководитель подполья, он же служащий продовольственного отдела городской управы, иногда на правах старого друга запросто заходил домой к бургомистру города Лесное. С Михаилом Петровичем Крыловым они долгие годы работали вместе. Ерёмин — директором школы, Крылов — преподавателем русского языка и литературы. Знали они друг друга хорошо. Крылов уважал Ерёмина за твёрдость характера, последовательность и смелость. Как раз некоторых из этих качеств самому Михаилу Петровичу всю жизнь не хватало. Он относился к разряду людей, про которых говорят, что они воды не замутят и никому никогда не сделают зла. Мягкий, вежливый, предупредительный — вот далеко не полный перечень достоинств, которыми он был наделён. Но сам Михаил Петрович и близкие люди знали, что главным его содержанием, определяющим все его поступки, было бесконечное, неодолимое чувство страха. Заползла эта отвратительная гостья в его душу ещё в раннем детстве да так и осталась там на долгие годы. Боялся Михаил Петрович всего, боялся постоянно и самозабвенно. Он презирал себя, мучился, но изменить ничего не мог.
Женился он по любви, но счастье продолжалось недолго. Жена умерла рано, после неё осталась дочь — Таня, внешне и по характеру очень похожая на мать.
Это было давно.
А сейчас, пуще прежнего замирая от страха, Михаил Петрович руководил городской управой, которая — он прекрасно понимал это — была лишь ширмой для сокрытия тёмных дел новых хозяев.
Правда, Михаил Петрович пытался отказаться от высокой чести, но на него прикрикнули, и он, проклиная себя, свой мерзкий характер и строгих начальников, согласился. Измученный вечным страхом бургомистр в свои пятьдесят лет выглядел почти стариком. Порой ему казалось, что он ощущает физически, как страх затягивает в душу своих верных спутников — смирение, эгоизм, равнодушие. Он осознавал глубину своего падения. Не было сил бороться, и, казалось, не к чему было жить.
Но был в его душе светлый уголок, в котором сосредоточилось всё, что было хорошего в этом человеке. В этом уголке царствовала Таня. Часто ночью Михаил Петрович, сдерживая рыдания, подолгу стоял над изголовьем дочери, всматриваясь в любимое, родное лицо.
Иван Фёдорович последнее время зачастил к Крылову неспроста: подпольщикам нужна была помощь бургомистра. Недавно за измену Родине был расстрелян бывший капитан Красной Армии Виктор Викторович Крылов — родной племянник Михаила Петровича. С его документами прибыл из Москвы для выполнения задания Николай Зорин. Пока он находился в партизанском отряде, Иван Фёдорович должен был подготовить Михаила Петровича, уговорить его, чтобы тот признал своего «племянника» и рекомендовал его немцам на работу в полицейскую карательную роту.
Задача оказалась не из лёгких. Сначала, узнав о деле, Крылов так перепугался, что дальнейший разговор с ним в этот вечер был бесполезен. Через двое суток Иван Фёдорович снова вернулся к этой теме, но получил категорический отказ. Это его озадачило — такого упорства от Михаила Петровича он не ожидал.
— Как-то странно ты себя сегодня ведёшь, — насмешливо сказал Иван Фёдорович. Его широкие плечи поднялись, выражая недоумение. — Уж не рассказал ли ты о нашем первом разговоре своим любимым хозяевам?
— Ты меня обижаешь, Ваня. Обижаешь и оскорбляешь. Ты-то прекрасно знаешь, что я не подлец.
— Откровенно говоря, я теперь в этом очень сомневаюсь. Докажи, что ты ещё не научился подличать. Я предоставляю тебе такую возможность, — сказал сдержанно Иван Фёдорович и бросил острый взгляд на друга, будто соизмеряя его возможности с той сложной и дерзкой необходимостью, которая должна лечь на его плечи.
— Кому я должен доказывать?
— Мне, нашим людям, а самое главное — себе!
— Это всё громкие слова, не больше, а в них у нас никогда недостатка не было.
— Нет, это справедливые слова.
— И справедливых слов много, но кто-то или что-то всегда мешает претворять их в жизнь. И вообще, многие научились говорить красиво, а делать добро они умеют, скромно выражаясь, несколько хуже.
— Что ты имеешь в виду?
— Хотя бы своего дражайшего братца. Говорил всю жизнь одними лозунгами, а сына воспитал мерзавца!
— Это же твой племянник!
— К сожалению… да!
— А чем ты лучше его?
— Что?! Ты понимаешь, что говоришь? И кто дал право оскорблять меня?
— Родина!
— Опять громкие слова!
Иван Фёдорович со злобой и даже ненавистью посмотрел в глаза Крылову. С языка уже готова была сорваться грубость, но он сдержал себя. Затем, тяжело сев к столу, так, что отчаянно заскрипел старенький венский стул, резко отодвинул настольную лампу в сторону, подчеркнув этим важность того, о чём думал, и сказал, стараясь казаться спокойным:
— Нет, милый мой, это не только слова. Ты обязан включиться в борьбу, иначе, ты меня извини великодушно, вся твоя жизнь теперь сильно попахивает предательством.
С необычной для его темперамента прытью Михаил Петрович вскочил со стула, удивлённо и вместе с тем как-то жалко посмотрел на Ивана Фёдоровича:
— Подожди, Ваня. Как у тебя всё это категорично. Я должен подумать… И вообще, почему именно я обязан ставить себя под удар? Тебе хорошо — ты один, у тебя никого нет, а у меня дочь. Я и о ней подумать должен!
Кровь ударила Ивану Фёдоровичу в затылок, больно заломило в висках.
— Таню ты не трогай, — глухо сказал он. — Я уверен, если бы она слышала наш разговор, то сказала бы тебе то же, что я.
Михаил Петрович смотрел на друга, не умея скрыть смятения. В глазах поселилась тупая боль и ещё что-то вроде трусливого презрения.
— Не вмешивай в серьёзные дела ребёнка! — громко выпалил он, но Иван Фёдорович сделал вид, что не заметил его возбуждения.
— Она уже давно не ребёнок и всё прекрасно понимает не хуже нас.
— Но я боюсь за неё, — сдерживая волнение, умоляюще промолвил Михаил Петрович.
За стеной тишина пришла в движение, дверь с шумом приоткрылась, в комнату быстро вошла Таня. Беленькая, лёгонькая, порывистая, она с мягким упрёком сказала отцу:
— Папа, я всё слышала. Я умоляю тебя, сделай, как просит Иван Фёдорович. Это так необходимо и… так хорошо!
Ерёмин, ругая себя за неосторожность, всё-таки обрадовался неожиданной помощнице и, не выдавая своих чувств, любовался Таней. Он не без изумления вдруг обнаружил, что она стала совсем взрослой.
По-другому реагировал на появление дочери Михаил Петрович. С бледным, судорожно исказившимся лицом, он по-стариковски затрясся всем телом и истерично, неестественно громко прокричал:
— Все, все хотят моей погибели! — И выбежал из комнаты.
Отец боготворил единственную дочь. Она росла общительной, доверчивой и в меру ласковой. Любили её все — взрослые и дети. Живая, любознательная, она была заводилой многих весёлых, шумных ребячьих
