Именно тогда я полюбил валяться на рельсах.
Я лежал и лежал. Засунул два пальца в рот. И, ликуя, снова лежал, как тот алкоголик, который «фу-фу». Лежал и лежал. Разглядывал облака. Немного посмеялся.
Посмотрел на сотовый телефон, желая узнать время, но тот вместо часов и минут показал: «¿Ð:əĦ», — совершенно невнятные символы. В голове крутились слова Женечки: «Смотри, как темно в небе! Наверное, уже очень-очень поздно, и мы опоздали куда только можно».
Не противясь самопроизвольному повторению в мыслях этой фразы, я поднялся.
Железная дорога улетала вдаль в обе стороны, и можно было идти куда угодно. Лучше в Москву, на запад, к закату.
Полночная вьюга смела снег со шпал — шагать было легко. Настроение портила лишь моя скверная привычка испытывать похмелье после ночного кутежа не наутро, а часа так в четыре ночи. Голова раскалывалась. Хотелось выпить рассола, а после выкинуть её на помойку.
Дорога тем временем странно изменилась. Рельсы стали ржавыми, как будто по ним не ездили лет сто, электрические провода провисли. Порванный обесточенный кабель зацепил мою шапку.
Не мыслями, а чем-то другим — тем, что соображает даже во время пьяного сна, — я понял, что пошёл не в ту сторону, попал на сортировочный узел и, сам того не заметив, свернул на один из отходивших от него путей.
Оглядевшись, я изо всех сил попытался вспомнить, что это за место, и как я здесь очутился.
Насыпь опустилась до уровня земной поверхности. С одной стороны серела ограда Зоны; здания за ней виделись под таким диким углом, что я засомневался. Та ли это Зона?
По другую сторону был точно такой же забор, за ним лежали сугробы и где-то вдали различались городские дома, казавшиеся с такого расстояния не больше спичечных головок.
Пройдя немного назад, я увидел на ограде Зоны смутно знакомое граффити. «Оно, — лихорадочно вспоминал я, — оно, по идее, должно быть… должно быть… да, здесь ему и место! Правильно я шёл, нечего голову забивать!»
— Ксюша, ты что здесь делаешь?! — воскликнул я, едва не споткнувшись о девушку, лежавшую на рельсах. — Куда Игорь делся?
— Подсел на героин и умер.
— А Женя?
— Женю изнасиловали и убили.
— Кто?
—
Я подал Ксюше руку, и она поднялась.
— Чёрный юмор у тебя, — решил я, подумав: «Разбежались кто куда. А Ксюша тут упала».
— Теперь не простишь им, что бросили... — сказал я вслух.
— Тихо! Слышишь? — Едут.
Рельсы загудели, защёлкали провода, застучали колёса. Поезд надвигался медленно, он был незнакомой конструкции, с ромбовидным передом. С его обшивки стекало и капало на рельсы золотистое машинное масло — его потёки я уже видел, когда стоял на станции с Игорем и барышнями, дожидаясь электрички до Зоны.
Поезд надвигался; за зеркальным лобовым стеклом белого локомотива ничего невозможно было различить.
— Не двигайся, — предупредила Ксюша. — Они мирные. Они остановятся.
Поезд остановился перед нами со скрипом, слегка качнувшись на рессорах, как затормозивший автомобиль.
— Поедешь? — Ксюша тронула меня за локоть.
— Куда?
— В никуда. Это не наш поезд, не человеческий.
— Как это?
— Не знаю. Это невозможно понять. Просто, на дорогах всегда рано или поздно появляется что- то, что неподконтрольно их создателям. Что-то извне. Железные дороги, они все связаны между собой. Это миллионы километров. Это не может принадлежать одним людям. Давай, поехали с нами в никуда.
— Нет, Ксюша, извини, мне... домой надо. Я туда пешком дойду. А ты поезжай в своё никуда.
— Зря отказываешься. Ты не найдёшь в той стороне ничего хорошего.
Ксюша сошла с путей, встала сбоку от первого вагона странного состава. Перед ней отворилась дверь — отодвинулась вверх, как в звездолёте из фантастического кино, — и открыла моему взгляду тамбур: чистенький, серенький, освещённый как будто бы полуденным солнцем. Только потолок низковат.
Из-за забора послышались звуки милицейской сирены, тихие, утопающие в снегу.
— Их выслеживают. Как обычно, хотят препарировать то, что не понимают.
Издали неслась электричка. Пригородная. Зелёная. Человеческая.
— Ты едешь или нет?
— Это надо обдумать. А я пьян. Я и так столько натворил сегодня...
— Я не обижаюсь. Но — мне пора. Я уезжаю.
Она встала на подножку вагона.
— Я не уеду далеко. Я буду рядом
Дверь закрылась за девушкой, похожей на политическую карту мира. Белый поезд разогнался и полетел навстречу зелёной электричке. Я упал на снег, надеясь, что так можно будет спастись от последствий их столкновения, однако столкновения не произошло.
— ТУУУУУ!!! — взвыл гудок электрички, а белый поезд на полном ходу словно бы вошёл в неё, как призрак в стену. А с другой стороны не вышел — исчез по пути к точке «Б», которой нет в помине.
Поднимая позёмку, электричка умчалась к точке «А». Лишь на снегу меж рельсов остались тонкие потёки золотистого машинного масла.
И сирены затихли. Джону Донну просыпаться было уже бессмысленно.
Кончилось всё тем, что на меня напала свора диких собак. Я бил их красивыми армейскими ботинками по мордам и, в конце концов, спасся, взобравшись на высокое дерево, как мой далёкий предок дриопитек.
*тёмные углы*
Когда я рассказываю кому-то о двадцать первом веке, воспоминания об этой прошлой жизни накатывают с такой силой, что становится непонятно: сплю я или бодрствую, нахожусь под действием наркотиков или пребываю в здравом уме и твёрдой памяти. Это проклятое время, создававшее из людей единицы потребления, оно заставляло человеческое сознание относиться ко всем чудесам как к телешоу или бреду. Запусти потребителя в открытый космос, расскажи ему о происхождении Вселенной, переместись с ним в прошлое или в будущее, — он ничуть не удивится. В лучшем случае недоверчиво хмыкнет. Потребитель не чувствует мира, в котором живёт, а значит ему недоступна и красота, скрывающаяся за его границами. Но есть на свете одна штучка, которая не оставит равнодушным даже его. В смысле, меня.
