Странники

осмыслить.

      — А интересно?

      — Что?

      — Осмысливать колдовство. Вот мне, допустим, интересно. Я в детстве очень хотела стать ведьмой. Тогда это можно было сделать с той же лёгкостью, с какой устраиваешься на обычную человеческую работу. Неплохие времена были...

      — Мне тоже сначала хотелось стать колдуном, — признался я. — Но... у них же не только дела нечеловеческие. У них и проблемы нечеловеческие. Колдовать интересно, романтично... но как вспомнишь всех этих демонов, проклятья, привороты... лучше бы ничего этого не было.

      — Это вовсе не страшные вещи, когда ты живёшь в обществе и имеешь элементарные гарантии безопасности. Если бы колдуны могли создать такое развитое общество и гарантировать гражданам защиту, у меня б к ним не было никаких претензий. Я б сама, наверное, пошла к ним, чтобы осуществить мечту детства и стать ведьмой. Но с самого начала Зелёных Революций хиппи и битники, ставшие потом колдунами, жили в коммунах, где нет ни власти, ни контроля, и каждый творит, что в голову взбредёт. Хорошо, если есть возможность всей компанией накуриться и пускать слюни в пол. А если нет? Ненавижу коммуны...

      — Вы правы. В клане, где я жил, многие хотели создать на территории Москвы большой город, но эту идею почему-то никак не удавалось осуществить.

      — Из-за индивидуализма. У каждого колдуна свои принципы, от которых тот ни за что не отступится, каждый мнит себя кем-то особенным. А когда живёшь в высокоорганизованном обществе, частью принципов всегда приходится жертвовать ради блага соседей.

      «Она сказала умную мысль, — подумал я. — Может быть, она не такая плохая, как мне кажется?» Анжела Заниаровна была на сто процентов права. Кланы не могли объединиться для строительства новой жизни, за которую сами же и агитировали. А механисты могли. Истина не так проста, как я думал. И не вся она на стороне Кузьмы Николаевича.

      — Ты много молчишь, — сказала Анжела Заниаровна. — Не стесняйся. Скромность погубит.

      — До сих пор, — сказал я, — скромность меня только спасала.

     Анжела Заниаровна удивлённо посмотрела на меня.

      — Да ты, я смотрю, за словом в карман не лезешь, — заключила она. — Ну что же, хочешь — молчи. Владимир Сергеевич, — обратилась Чёрный Кардинал к бородатому водителю, на сей раз вежливо. — Включите нам музыку, пожалуйста.

И кислотные дожди,
И кровавый флаг в грязи, -
Всё осталось позади.
Многоокий, многоликий,
И несчастный, и великий,
Город прячется в ночи.

И теперь вокруг поля,
Потерявшие края,
Вы огромны, как моря,
Чёрные, немые,
Брошенные, злые
Российские поля.

       Это была песня о катастрофичности бытия и неизбежности всеобщего крушения. У нас в клане часто пели такие под гитару и флейту. Песни, сочинённые во времена последней войны, когда надежда скрылась за облаками пепла. Их объединял даже не стиль — стиль почти у каждой песни был свой, — и не тема — определённой темы в них и вовсе не было, — объединяло их время.

Здесь нельзя дышать.  
Остаётся ждать, -
Ведь вперёд бежать
Больше смысла нет:
В бездну льётся свет;
Нам ли мир спасать?

      В лобовом стекле грузовика справа проплыл полуобвалившийся бетонный забор; за ним дождь размывал развалины сгоревшего химзавода. Трава перед забором умерла — вода далеко разносила ядовитый пепел из развалин. Вон шоссе, вон мост, вон колодец. Наклонившееся высотное здание, а сразу за ним — невидимые отсюда гаражи, среди которых прятался цветочный склад, — наш дом. Я закусил губу, чтобы Чёрный Кардинал подумала, будто на меня навела тоску песня, а не близость родных мест.

***

      Колонна остановилась напротив недостроенных фабричных корпусов, прямо на железнодорожной насыпи, по которой можно дойти до домика Светы. Бронированные черепахи разместились по углам территории стройки; от наших грузовиков это было довольно далеко, зато с такой позиции простреливалась вся Зона.

      Всего одного дня хватило, чтобы я успел разлюбить дождь, ветер, грязь и промозглость. Выйдя из кабины, я с неохотой покинул ветровую тень, отбрасываемую грузовиком, и с досадой ощутил кожей первые дождевые капли. Анжела Заниаровна так и не заставила меня нацепить стажёрскую форму, и на мне была одежда «soviet style». Штаны с чужого плеча (или как сказать? «с чужих ног»?) врезались в самое неподходящее место. Я чувствовал себя не в своей тарелке. А Зона была совсем не тем столом, на который мне хотелось быть поданным.

      — Что-то не то? — осведомилась Анжела Заниаровна, наблюдавшая, как из грузовиков выгружаются зелёные солдаты и жёлтые учёные, а в траве копошатся роботы, наподобие Макса. — Сильно изменилось?

      — Да, — сказал я, не глядя на неё. — Здесь всё не то. Другой забор. Другие здания. От той Зоны ничего не осталось.

      — Нет. Кое-что осталось. Мы ещё не поднимали архивы, но я и так могу сказать, что это тоже фабрика. И тоже недостроенная. Это интересненько.

      — Вы знаете, Анжела Заниаровна, — я сел на корточки, привалился спиной к транспортнику и закрыл глаза, — я туда не пойду.

      — Так. Это что ещё такое? Ну-ка встань!

      — Нет, — сказал я. — Никогда.

      — Ты мужик или кто?

      Я молчал, но во мне вовсю гремели мысли, поднятые из глубин подсознания психогенным оружием, и едва не доконавшие меня в злую ночь. Там провал, знал я. Там руки, которые затащат меня в этот провал. Извивающиеся на лестничных пролётах, вытягивающиеся, как жвачка, в коридорах, чёрные, с