добрые духи или всевышнее божество, давали бы им понять, что и как делать, — но при этом своём желании люди в упор не замечали, что вся жизнь на Земле: вся биологическая эволюция и история цивилизации, — суть одна исполинская стрелка, без всяких намёков и иносказаний показывающая: вперёд — это туда. Туда, где прогресс, где всемогущество, где у смерти власти всё меньше, а у нас — всё больше. Прогресс — это песчинки, пусть смехотворные по величине, но из них, пусть нескоро, но всё-таки можно построить стену, способную отгородить нас от обрыва. Иллюзии же прогресса — это гибельные, но зачастую очень приятные заблуждения. Казалось бы, что мне до чужих заблуждений? — но, увы, именно из-за них, а не из-за чего-то ещё люди закапывают других людей живьём на полянах, подыгрывая и без того всесильной бездне.
ПОЧЕМУ?! — хотел кричать я. Почему в этой беспощадной борьбе каждый за себя? Почему люди не подмигнут друг другу, не подадут условный сигнал, по которому можно было бы понять: я чувствую то же, что и ты, я до безумия боюсь бездны, я не хочу туда падать, и ты не хочешь, — так давай встанем плечом к плечу и будем бороться вместе! Почему люди вместо того, чтобы сказать это друг другу, делают свою короткую жизнь такой гнусной: отравляют природу, строят фабрики и офисы, душат друг друга и закапывают живьём? Почему они так любят быть глупыми и не думают над общей бедой, а играют в игрушки, из-за которых только быстрее скатываются в небытие?
Я знал почему, и теперь уже не мог сдаться. Страсть обуяла меня. Я люто ненавидел смерть, которая отняла у меня всё. Я стал лучше, и внутри у меня проснулась жажда делать лучше этот пакостный мир. Мне хотелось вскинуть над головой кулак, в котором зажаты порванные оковы, и повести легионы на бой с равнодушным космосом. Я мечтал стать сверхбыстрым духом, носящимся по Земле и открывающим людям глаза, и связывающим их узами общей беды, и взывающим: «Опомнитесь, опомнитесь! Мы хотим одного и того же!». Люди говорят, будто любят друг друга, и признаки их любви так и витают в воздухе? — Так пусть они: любящие друг друга мужчины и женщины, друзья, дети и родители, — все возьмутся за руки и, не глядя по сторонам на разные дьявольские искушения, не подозревая друг друга в непонимании, не пытаясь отыскать местечка посуше, как один, с чистой душою, бросят вызов проклятому Ничему. И пусть Ничто, вечный хищник, ненастный проглот, дрогнет, — и вот тогда мы перейдём в наступление, которое будет уже не остановить.
Я рассматривал троих лежавших передо мною спасённых новыми глазами и восхищался тем, сколь гениальным должен быть Главный Теоретик, чтобы после устроенного им Большого Взрыва разбросанные по пространству кварки и атомы не мелькали туда-сюда, став бессмысленным Хаосом, но собирались воедино, образуя простейших живых существ в океане докембрия, а вслед за ними и прекрасные черты лица, длинные пальчики, тонкий нос с горбинкой, высокие скулы, длинные золотые волосы!.. Вот каким громадным был импульс абсолютного прогресса, вложенный в мироздание божеством: его оказалось слишком много для сотворения тупого космоса, где материя только и может, что крутиться по орбитам, гореть, сталкиваться и взрываться, — и главные энергетические мощности Созидания были потрачены на бесконечно изящную работу, имя которой Человек. Уж я-то знаю кое-что в биологии и могу заверить: чтоб получилось такое красивое лицо и тело, нити ДНК должны быть как ничто на свете тонки и безошибочны.
И есть на свете свиньи, способные уничтожать шедевры самоорганизации, подобные этому!
Мне не раз приходила в голову мысль: «Что, если этих людей казнили за дело? Что, если они преступники?». Но — верите ли? — тут мне было всё равно. В мире после конца света нет законов, а значит, нет и преступлений. Что же касается совести, то у каждого она поёт свою арию, а по моей совести так и вовсе выходит, будто я преступник: взял — и поджёг небоскрёб, лишний раз подтолкнув к пропасти раненый мир. И я говорил себе: «Да, допустим люди, которых мы откопали, все поголовно маньяки и садисты. Но если б их судили представители Сил Добра, их не стали бы закапывать живьём, — их бы расстреляли, дали бы им яду, или использовали любой другой метод быстрого и безболезненного убийства, независимо от того, в чём обвиняются казнённые. Муки преступника никогда не исправляли последствий его преступления — они лишь доставляли определённого рода удовольствие палачам. И раз этих людей закопали живьём, стало быть их палачи такие же маньяки и садисты, как и осуждённые на казнь».
Страданиями эти люди давно искупили вину.
Я снял стажёрскую форму и укрыл ею одну из женщин. Мне не было холодно: у меня в груди горел неугасимый внутренний пламень борьбы с безразличным космосом, а ей моя маленькая жертва могла и помочь. Большего я для этих людей сделать не мог.
Надо заметить, Катя в последнее время проявляла куда больше находчивости, нежели Ваш покорный слуга. Она уловила моё настроение — Катя, чья женская душа была как антенна для ловли высоких устремлений, пропащая, бесчувственная душа из Города, в котором высоких устремлений быть не могло. Она встала рядом со мной, чтобы бороться с небытием; она больше не плакала и не дрожала: она пыталась раздеть умирающих людей, чтобы завернуть их в сухой брезент, и тряпками стирала с них ледяную грязь. Она поняла, что мы наедине с равнодушным космосом, голые и безоружные, и он отвоёвывает у нас позицию за позицией, человека за человеком. Ей первой пришло в голову, что в аккумуляторе грузовика за ночь мог накопиться остаточный электрический заряд, и она подключила севшую зажигалку к прикуривателю. К вящей радости, энергии накопилось более чем достаточно, чтобы зажигалка (работавшая не на газе, как я привык, а на электричестве) зарядилась, и мы получили возможность разжечь новый костёр, испечь новый обед и даже вскипятить в канистре воду. С приходом сумерек трое спасённых расселись вокруг огня, мужчина глупо улыбался и бормотал чушь, но скорее от счастья, чем от безумия, одна женщина молилась своему божеству, а вторая, девушка Вельда, вернув мне одежду, пряталась по ту сторону костра. Все они почти не разговаривали, и, может, оно было и к лучшему, ибо когда они всё же заговорили, стало ясно, что мы с Катей спасли очень странных людей.
Мужчина вдруг запустил пятерню в волосы и в сердцах вырвал целый пучок.
— Он пить хочет, вы ему налили мало воды, — сказала женщина, которую звали Райя. Она следила то за мной, то за ёжившейся и трущей занемевшие руки Вельдой, то за Катей, которая неловко, излишне боясь обжечься, засовывала в огонь картошку.
— А вам самим ничего не надо? — спросил я.
— Если только ещё воды. Только лучше тёплой, а то у меня внутри всё жжёт от холодной. В чём вы греете воду?
— В канистре. Она, правда, пластмассовая, и у воды привкус получается неприятный
— О, Единый! — да что ты передо мной оправдываешься? Мы вам обязаны спасением, — произнесла Райя тривиальную, но от этого не потерявшую проникновенной искренности фразу. — Огромная вам признательность.
Отобрав у Кати палку, я выкатил из костра картошку, зарыл её под защиту золы и покосился на странного мужчину, который, утолив жажду, вовсе прекратил двигаться.
— Он выживет, — сказала Райя, вместе со мной посмотревшая на него. — Ты всё сделал
