потерянным, бродя в одиночестве по улицам чужого города, предоставленный собственным мыслям. Целыми днями мне не с кем было и словом перемолвиться, не считая гостиничной прислуги, в общении с которой я ограничивался самыми необходимыми, ничего не значащими репликами и замечаниями. Когда же время от времени встречался с торговцем картинами, художником или критиком, то замечал, что был до унижения рад беседе с ними, точно я был бесприютным скитальцем, приглашенным к ним в дом из чистого милосердия. Теперь в поездках я чувствовал себя как никогда неприкаянным, и мне не раз приходило в голову, что на улицах чужого города, где меня не знала ни одна душа, я был всего лишь господином Никто, говорившим со странным забавным акцентом и движущимся по улице несколько неуверенно, без заданной естественности движений, присущей тем, кто направляется с определенной целью туда, где его ждут. Астрид часто посмеивалась надо мной, когда я звонил домой дважды за день и спрашивал, как там дела, как будто за это время могло произойти нечто из ряда вон выходящее.
В ту зиму, когда Розе исполнилось семь лет, я уехал на несколько дней в Париж, чтобы ознакомиться с большой выставкой Джакометти в Музее современного искусства. Весь день я бродил по выставке среди высоких людей из бронзы, стоявших на громадных, массивных ногах, худых и жилистых, с опущенными по бокам руками и невыразительными, узкими, небрежно вылепленными лицами, чуть приподнятыми кверху, точно прислушивающимися к чему-то. Я уже раньше писал о них, но мне так и не удавалось уловить нечто, заставлявшее воздух вокруг незаметно вибрировать всякий раз, когда я вновь смотрел на них. И не только потому, что сами они были всего лишь линиями в воздухе, лишенными объема, как будто воздух был тонким листком бумаги, на котором Джакометти быстрыми штрихами обозначил их контуры, напоминающие полосы света в неведомой тьме. Была какая-то особенность в пространстве вокруг них, невидимом, призрачном пространстве между их ускользающей фактурой и моим взглядом, тянущимся к ним и блуждающим в пустоте, в которой они грозили раствориться. Пока я кружил вокруг этих тонких, невыразительных, замкнувшихся в себе мужчин и женщин в белом зале, мне вдруг пришло в голову, что они заставили меня увидеть сам воздух на шаткой границе между незримостью и исчезновением. Когда я смотрел на них, они не только отступали куда-то в самую глубь пространства. Казалось, мои глаза, впиваясь в их бронзовые тела, натыкались на нечто бестелесное, как будто тонкие одинокие фигуры, если смотреть на них слишком долго, грозили исчезнуть совсем. Они казались мне неукротимыми, видимо, из-за того, что всякий раз, когда мой взгляд всматривался в них, он ощущал какое-то сопротивление. Это была последняя, непреодолимая граница, которая разделяла нас и не давала им слиться с воздухом на глазах у меня. Именно эту границу и продолжал, вероятно, искать Джакометти. После экспериментов прежних лет его работы больше не были проблемой обновления и расширения экспериментального пространства. С тех пор он оставался на том же месте, поскольку нашел самый последний штрих перед той границей, где присутствие и исчезновение устремляются навстречу друг другу. И, может быть, я оттого вспоминаю Джакометти, что и сам приближаюсь к границе, которую не могу переступить, когда снова вижу перед собой Астрид, неподвижно стоящую в пальто на пороге спальни в ожидании, когда я проснусь. Я просыпаюсь, встаю с постели, я подхожу к ней, я стою лицом к лицу с ней, встречаю ее взгляд, после чего она исчезает. Она стоит передо мной, но ее больше нет, она смотрит на меня, и мне кажется, что ее взгляд проходит сквозь меня. Создается впечатление, что она здесь одна, а я всего лишь ее фантазия.
Но есть еще одна причина, по которой мне вспоминается этот зимний день в Париже, в Токийском дворце. Расхаживая взад и вперед в тихом зале среди бронзовых силуэтов Джакометти, я вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Обернувшись, я увидел, что передо мной стоит улыбающаяся Инес. Я не видел ее со дня нашего расставания, когда стоял у окна и смотрел вслед ее фигурке, исчезающей в снежной круговерти. В ее иссиня-черных волосах появилось несколько серебристых прядей, и она стала носить очки, еще более подчеркивающие красоту ее персидских глаз. Чуть более резкие и глубокие бороздки по обе стороны ее высокомерного носика лишь подчеркивали те черты в ее лице, которые я так хорошо помнил и которые когда-то присутствовали во всех моих бессонных ночах. С тех пор прошло уже почти восемь лет. Мы вежливо осведомились друг у друга о нашей жизни, и я рассказал ей об Астрид и детях, быть может, чуть бегло, как мне показалось самому, пока мы шли с ней среди платанов вдоль реки. Она шла так же стремительно, как в прежние годы, и нервно жестикулировала во время разговора. Поворачивая к ней голову, я видел стальные балки Эйфелевой башни из-за оголенных крон деревьев и ее быстрые, внимательные взгляды, обращенные на меня. Она сказала, что я постарел, но что это мне идет, а я в ответ улыбнулся, не зная, что сказать. Мы зашли в кафе на площади Альма. Мы сидели рядышком на длинной скамье с обивкой, и отсюда можно было видеть площадь. Она рассказала, что живет в Париже уже несколько лет и, быть может, останется тут еще на некоторое время. Сообщила, что живет одна, хотя я ее об этом не спрашивал. Я так и не понял, чем она, собственно, занимается; вроде бы всем понемногу, как и тогда, в годы нашего знакомства. И как тогда, деньги явно не были для нее проблемой. Нотки одиночества и неприкаянности послышались мне в ее рассказе, хотя она и старалась выглядеть все той же бесшабашной и распутной женщиной, какой я ее когда-то знал. Я рассказал, что пишу об искусстве, и она слушала внимательно, как будто это ее и вправду интересовало. Я несколько приободрился и заговорил о той перемене, которая наступает в жизни с появлением детей, а Инес в ответ на мои речи улыбнулась улыбкой, которая могла показаться и скромной, и сочувственной, но одновременно чуть снисходительной, и я предпочел истолковать ее реакцию таким образом, что она по-прежнему оставалась порхающей, беспечной дамой полусвета, которая забавлялась моим новым мещанским статусом счастливого отца семейства. Мало-помалу новости наши стали иссякать, и в разговоре возникали все более долгие паузы, во время которых я сидел, рассеянно наблюдая за механическими, привычными и выверенными движениями официанта. Вдруг я почувствовал ее взгляд на моем лице. Она ведь и так отлично знала, что я стал отцом. Я посмотрел на нее. Она стала спокойнее, чем в те годы, когда я знал ее. Теперь уже не боялась задержать на мне свой взгляд, но ноздри ее по-прежнему чуть-чуть раздувались во время улыбки, а ее зубы все так же сверкали белизной на лице медового цвета. Я все еще не мог понять, как подействовала на меня наша с ней встреча, насколько глубоко задела меня возможность увидеть ее снова. Однажды Инес встретила меня на улице с Розой, сидящей в коляске. Она спросила, чем занимается моя жена, и я ответил чуть отрывисто. Теперь уже она стала следить глазами за деловитой суетой официанта. Она сказала, что тоже хотела бы иметь ребенка. Я удивленно посмотрел на нее, а она, поймав мой взгляд, улыбнулась каким-то своим мыслям. Разве это так странно? Я промолчал. Я зажег сигарету и стал рассматривать фигуры прохожих под серым небом на площади Альма. Вдруг я почувствовал, как она положила свою руку на мою, сперва легко и как будто случайно. Я ощутил сухое тепло ее ладони.
Она много раз готова была позвонить мне в ту зиму, когда мы расстались, и позднее тоже, год спустя, когда ей стало ясно, что я больше не думаю о ней. Она ведь не могла знать, что я уже встретил другую. С годами она поняла, от чего сама отказалась. Хотя время уже прошло, она не могла отделаться от мысли, что, быть может, у нас с ней и получилось бы что-нибудь. Конечно, она не слишком хорошо обошлась со мной. Я пожал плечами. Об этом я и сам знал. Она спросила, счастлив ли я. Да, подтвердил я, отвечая на ее взгляд. Да, я счастлив. Но я сказал это после небольшой паузы, словно мне пришлось обдумывать ответ. Слово «счастлив» прозвучало в моих устах несколько неестественно. Слово это было одновременно и слишком значимым, и слишком незначительным, одновременно слишком высокопарным и слишком плоским, как бы окрашенным в пастельные тона. Оно не могло описать мою жизнь. Она медленно погладила тыльную сторону моей руки, потом взяла ее в свою и повернула ладонью кверху, как цыганка, приготовившаяся предсказать мою судьбу. Я не отнял руки и стал смотреть на нее, лежавшую в ее ладони на сиденье рядом с ее коленом, слабо просвечивающим сквозь черные чулки под краем юбки. Она тоже встретила другого, спустя пару лет после того, как мы расстались. Они долгое время были вместе, и тогда у нее никого не было, кроме него. Она снова улыбнулась, на этот раз чуть выжидательно. Она в самом деле пыталась не изменять ему. Они еще были вместе, когда она встретила меня на улице с Розой. Но все-таки у них ничего не вышло. Потом она время от времени думала обо мне, и не только потому, что видела меня с моей маленькой дочкой. Она вспоминала наше прошлое. Я был очень молод, и я любил ее, как бы это сказать, слишком неистово. Мы оба посмеялись над этим выражением. Ей приходилось защищаться, обороняться от моей юной ненасытной любви. Я дружески пожал ей руку, и на какой-то миг почувствовал себя стариком. Но никто ни до этого, ни после этого не любил ее так, как я. Так безоглядно! Я отнял у нее руку и закурил сигарету. Она спросила, тороплюсь ли я куда-нибудь. Мы могли бы вместе поесть, она может кое-что приготовить. Я опять посмотрел на нее и, чуть поколебавшись, придумал извинение, не слишком убедительное, но приемлемое для нас обоих. Мы немного поговорили о Джакометти, о его бронзовых
