Разряженный воздух обманул нас. Чернеющая скала оказалась далеко за двумя перевалами ледников и одной долиной.
Лабиринт трещин колючей проволокой окружил блуждающую разведку.
Пробуем пересечь перевал, пройти к скале, норд-ост бушующими волнами мчится по долине.
Снова вчетвером на леднике. Рассветает. Звезды, накинув белую чадру, улетели в высь и исчезли…
— На ледокол! — решил Шмидт.
Туман изменил приказание начальника. На секунду где-нибудь пробивалось окошко, мы кидались туда, а туман сейчас же вставлял серую раму.
— Подлец, — смачно выругался Борис Громов.
12 часов блуждаем по ледникам. Горизонт закрыт, десятками минут не видим друг друга. Дергается веревка, трещина поочередно принимает нас в ледяные объятия, то и дело вытаскиваем товарища, облитого снежным потоком.
— Провалился?
— Да, нечаянно, оступился.
— Осторожнее, скоро отдых, — утешал Шмидт, рассматривая компасную стрелку, — мы вышли на норд. Теперь идем на зюйд-вест. Направлением сюда, — айспигель ткнул острым пальцем наконечника в туман.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Отто Юльевич, следы! За нами выслана спасательная партия.
Шмидт присел на колени.
— Покажите ваши ноги, Громыч. Ну-ка, поставь свою лапу сюда. Ну, так я и знал! Заблудились! Это наши следы. Мы ходим кругом…
— Что делать?
— Ждать. В таких случаях Нансен говорил: „терпение есть величайшая полярная добродетель“.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ледниковое ложе четвертую ночь бесплатно предоставляло нам ночлег.
Мгла. Серым валуном маячит палатка. В ней люди придушенными простудой голосами перекидываются:
— Закурить бы! Хоть одну бы затяжечку! — Это сетует Громов.
Табаку нет. Выручает Шмидт. Про черный день в жестяной коробке у него было спрятано несколько хороших папирос.
— Ночью закурить не плохо. По одной с удовольствием.
Шмидт осторожно, боясь растерять папиросы, открыл коробку. Три руки экскаваторами потянулись к ней.
— Чур условие: только по одной. Остальные завтра.
Дымом наполнилась наша юрта. От глубоких затяжек радостная улыбка пробежала по лицам.
Проголодавшийся Илляшевич роется в вещевом мешке.
— Хоть бы крошку хлеба. Живот стянуло.
— Терпеть надо. Три дня на голодном пайке — срок небольшой. Слышишь, как завывает пурга? Если она продержится еще неделю, тогда запоем вместе, а пока отдыхай, — докуривая до мундштука сигаретку, говорил Борис Громов, одновременно ползая на четвереньках в поисках свободного места для ночлега.
Спать четвертую ночь на ледяном полу было ужасно.
Вчера у сонного Шмидта вмерзла в лед борода. У Илляшевича проснулся пойманный им в болотистых низинах Ленинграда ревматизм. Громов простудился, закашлял.
Табак кружит голову. Медленно текли воспоминания. Отто Юльевич приподнялся из спального мешка, сдавив мне грудную клетку, и почти робко толкнул Громова.
— Борис, а ведь на ледоколе тревога. Сколько времени блуждаем.
Громов, откинув правую ногу, черными ресницами занавесил глаза, спал.
— Умаялся. Устал…
— Тревога, говорю, на ледоколе…
— Да, — нехотя отозвался из тесного угла Илляшевич, продолжая обертывать кожаные сапоги длинным шарфом.
Стучит пурга по тонкой материи палатки. Хрустит снег. Словно кто-то большой бродит возле нее. Гудит ветер. Дремота. Тяжелый сон. Мне снится, что, высовывая голову из палатки, вижу, как огромный белый медведь, подхваченный норд-остом, летит в трещину. Из глубины доносится сиплый рев. Шатнулась палатка. Вырванные оттяжки испуганно метнулись в сторону. Походный шатер сетью запутал нас под брезентовую крышу. Серый домик, гонимый ветром, покатился к ледяному ущелью. Стремительно падаем в раскрытый рот бездонной пропасти. Налету ударяемся о выступы ледяной горы. Застреваем на изгибах ущелья, барахтаемся, давим друг друга и снова летим, летим снова в ледяной склеп. Горло ледника сузилось.
— Ох, душно!
Просыпаюсь. Нога Илляшевича нахально развалилась на моей шее. Давит. Я задыхаюсь от тесноты, размахиваю руками.
— Что с тобой? Жар? — Шмидт прислонил руку к моему вспотевшему лицу.
— Да, температура… Простыл, видно?
— Затемпературишь! Летел, думал и конца-края нет, дух захватывало.
— Куда летел? Что ты несешь? — уставился на меня встревоженный Илляшевич.
— Да это я так… Сон видел.
— Соннику простительно, — заметил Борис Громов и потянулся к папиросной коробке. — Натощак перед завтраком затянуться ух как здорово…
— Завтрак-то третий день по задворкам бегает, — заметил наш повар, разматывая с сапогов теплый шарф.
До 10 утра сидели в палатке, проверяя топографическую запись, произведенную за первые сутки.
Днем пурга утихла. Ветер свернул с большака ледяной пустыни и закрутил метелью у подножья известковых гор.
Теперь каждый горел одним желанием: „скорей бы вырваться из ледяного плена, добраться до земли, до песчаных долин“.
Кожаные куртки, покрытые за ночь гололедицей, стали оттаивать. В палатке сырость. Морозная стужа на воздухе неприятно действовала на голодный ноющий желудок.
Свернув палатку, мы некоторое время стояли в нерешимости — куда же итти? Ледник, расколовшийся на тысячу продольных и поперечных трещин, замкнул нас, словно загнанных зверей, в западню.
Шмидт отошел немного в сторону и долгое время пристально всматривался в очертания горизонта.
— Идемте. Мешкать не позволено. Каждый сантиметр будем брать с боя.
