— Почему же? — удивилась она. — Могу предположить, что они были бы рады.
В каком-то сумрачном овраге расходился козодой. Они сидели на ступеньках и слушали.
— Завтра, — неожиданно прервал молчание Фрост, — я уйду. У вас и так хватает неприятностей. В конце концов, я отдохнул, отъелся, пора и в дорогу. Вам бы тоже впору трогаться. В убежищах не стоит засиживаться.
— Зачем? — удивилась она. — Опасности никакой. Они не знают, где я, да и откуда им узнать?
— Но вы повезете Хиклина на спасательную станцию.
— Ночью. Они даже не взглянут на меня. Скажу, что проезжала мимо и нашла его возле дороги.
— Но он может заговорить.
— Ну так и что?! Вспомните, он почти все время бредил. Какие-то горы нефрита…
— Так вы не вернетесь в Центр? Никогда?
— Нет.
— Что же вы станете делать?
— Не знаю, — вздохнула она. — Но обратно я не собираюсь. Возвращаться туда, это какой-то абсурд. Там, понимаете, фантазии, сплошные фантазии. А когда вы столкнулись с реальной жизнью, когда, просыпаясь на рассвете, видите эту землю, туман…
Одна повернула к нему голову и внимательно посмотрела.
— Вы меня не понимаете, не так ли?
Он покачал головой.
— Может быть, мы живем дурно. Думаю, это мы уже осознаем. Но все мы живем ради второй жизни, вот что важно, и в это я верю. Может быть, у нас получается плохо. Следующие поколения научатся жить умнее. Что же, мы живем, как можем.
— И после всего, что стряслось с вами, после изгнания, после того, как вас ложно обвинили, даже после того, как вас изобразили убийцей, вы еще верите в Нетленный Центр?
— Но это дело рук нескольких людей. Отсюда не следует, что ошибочны принципы, на которых построен Центр. Для меня ничего не изменилось, я готов и сегодня подписаться под ними.
— Я должна заставить вас понять, — медленно произнесла она. — Не знаю, почему для меня это важно, но я должна сделать так, чтобы вы поняли.
Он взглянул на нее: напряженное лицо старой девы, волосы нелепо стянуты на затылке. Тонкие прямые губы, бесцветные глаза, лицо, словно освещенное изнутри, самоотверженность, казавшаяся совершенно неуместной… Лицо школьной учительницы, подумал Фрост. Но за ним прячется ум, надежный, как хронометр за тысячу долларов.
— Может быть, — мягко начал он, — дело в том, что вы о чем-то умалчиваете?
— Вы имеете в виду причину, по которой я сбежала? Почему я забрала с собой все материалы?
— Да, — кивнул Фрост. — Но вы не обязаны рассказывать мне об этом. Раньше мне было интересно, а сейчас уже не важно.
— Я сбежала потому, — решилась она, — что хотела удостовериться…
— В том, что ваше открытие действительно верно?
— Да, примерно. Я воздерживалась от предварительных сообщений, но приближалось время отчета, а что я могла сказать? Даже не так, а — как я могла сказать?! И я решила, что в определенных ситуациях у ученого есть право не говорить ничего до появления окончательных результатов. Словом, я запаниковала — ну, не совсем, чтобы уж по-настоящему. Подумала, что если на время исчезнуть, то…
— То есть, вы собирались вернуться?
Она кивнула.
— Именно. Но теперь возвращаться я не могу. Я обнаружила куда больше, чем хотела.
— Что путешествия во времени означают куда большее, чем мы себе представляли?
— Нет, — отмахнулась она. — Все, как и думали. А точнее — не означают вообще ничего. Они просто невозможны.
— Невозможны?!
— Да. Вы не можете двигаться по времени, сквозь него, вокруг него. Вы им не можете манипулировать вообще. Оно слишком вплетено в то, что можно назвать универсальной матрицей. Пользоваться им мы не можем. Нам остается колонизировать другие планеты, строить города-спутники в пространстве, превратить Землю в один дом. Конечно, использовать время было бы удобнее всего, потому-то Нетленный Центр так за него и цеплялся.
— Но вы уверены? Откуда вы знаете?
— Математика. Не наша, гамалийская.
— Я слышал, что вы работали с ней.
— Гамалийцы, — начала она неторопливо, — слегка странноваты. Их, понимаете ли, интересовало не столько космическое пространство, сколько то, как все это устроено. Они полезли в самую суть, а для этого создали колоссальную математику. — Она положила руку на плечо Фросту. — Мне кажется, что в конце концов они докопаются до абсолютной истины. Если таковая вообще существует. А я думаю, что должна существовать.
— Но остальные математики…
— Да, они тоже пытались работать с гамалийской. Но оказывались в тупике — потому что рассматривали ее как систему формальных структур. Они видели только символы, формулы и исками физический смысл всего этого. У нас ведь математика теперь только прикладная…
— Но, значит, нам опять надо ждать! — вскричал Фрост. — Люди в подвалах должны ждать, пока мы не построим жилье, пока не найдем пригодные для жизни планеты! Это же десятки и сотни лет! — Он взглянул на нее чуть ли не в слезах. — Нам это не потянуть.
Кошмарно. Слишком долго они ждали успеха и думали, что до бессмертия рукой подать. Они надеялись, что время предоставит им неограниченные пространства для жизни. И теперь эти надежды рухнули.
— Время, — продолжала Кэмпбел, — одна из составляющих универсальной матрицы. Кроме него — пространство и материя как энергия. Вот и все. И они переплетены друг с другом. Разделить их нельзя — во всяком случае, мы не можем, потому что сами состоим из них.
— Но мы сумели преодолеть ограничение Эйнштейна, — промямлил Фрост. — Мы сделали то, что считалось теоретически невозможным. Может, все же…
— Не знаю, — пожала плечами она. — Но думаю, вряд ли.
— А вас это не расстраивает?!
— Расстраиваться? Зачем? Я не договорила: жизнь — такая же составляющая матрицы. Или надо сказать так: жизнь-смерть, как я говорила, — материя-энергия, хотя это и не вполне точно.
— Жизнь-смерть?
— Да, в общем это похоже на «материю-энергию». Можете, если хотите, назвать это законом сохранения жизни.
Фрост, пошатываясь, поднялся и сошел с крыльца. Минуту он молчал, глядя перед собой, затем обернулся к Кэмпбел.
— Вы считаете, что все, чем мы занимались, было напрасно?
— Не знаю, — ответила она. — Я пыталась понять это, но к ответу не пришла. Может, и не приду. Я знаю только, что жизнь никуда не исчезает, не гасится и не задувается, как свечка. Смерть — это только превращение. Жизнь остается, но становится другой. Точно так же, как материя становится энергией, а энергия — материей.
— Значит, мы идем все дальше и дальше?
— Кто «мы»?
Да, верно, подумал Фрост. Что такое «мы»?
Кроха сознания, возомнившего себя противостоящим холодной безбрежности безразличного к ней космоса? Крупинка, решившая, что она что-то значит, когда не значит ничего! Маленькое, дрожащее «я», которое думает, что вселенная вращается вокруг него, хотя та не имеет и понятия о нем?
Нет, совсем не так, решил Фрост. Потому что, если ее слова верны, то каждое такое «я» и есть основа мироздания, его цель и назначение.
— Что вы думаете делать со всем этим? — спросил он вслух.
Она пожала плечами.
— А как по-вашему? Что станется с Нетленным Центром, если я опубликую свои результаты? Что будет с людьми.
— Не знаю.
— Что я им скажу? Не больше, чем сказала вам: жизнь — продолжается, она не может исчезнуть; она столь же вечна, как пространство и время, потому что вместе с ними образует основу мироздания. Только это — жизнь бесконечна, и никаких конкретных надежд и обещаний. Я не могу даже сказать им, что смерть — это, кажется, лучшее, что произойдет с нами.
— Это правда?
— Я бы очень хотела так думать.
— Но кто-нибудь другой, лет через двадцать, через пятьдесят, даже через сто, докопается до того, что обнаружили вы. Нетленный Центр уверен, что вы что-то нашли. Они знают, что вы работали с гамалийской математикой и усадят толпу людей заниматься тем же. И кто-то из них непременно разберется.
Мона Кэмпбел спокойно сидела на ступеньках.
— Что же, — сказала она, помолчав. — Вот они пускай и говорят. А я не могу представить себя в роли такого героя, который единым махом перечеркивает все, что человечество воздвигало две сотни лет.
— Но вы же замените это новой надеждой! Вы только подтвердите истинность того, во что человечество верило века!
— Поздно. Мы уже кроим собственное бессмертие, свою вечность. Оно у нас в руках. Как теперь заставить людей отказаться от него?!
— Поэтому вы и не возвращаетесь? Не потому, что не хотите сказать людям, что путешествия во времени невозможны, но потому, что тогда они узнают, что жизнь и так вечна безо всяких выдумок?
— Конечно, — вздохнула она. — Не могу же я превратить человечество в сборище дураков.
35
Огден Рассел наткнулся на что-то, похожее на камень, и прекратил копать. Копал он руками и глубокую яму выкопать не мог. Доконает его в конце концов этот крест.
Он распрямился — края ямы доходили до бедер. Он взглянул на лежащий крест — да, яма явно маловата для него, нужно раза в два глубже, хотя бы. Опять надо отступать на
