— Да?
— Прошу вас, уберите этого монстра, что красуется над входом в ваш палаццо, — это же явная безвкусица, неужели вы и сами не понимаете!
Лоренцо показалось, что княгиня хочет еще что-то сказать, но она лишь кивнула ему на прощание и отворила двери.
— Желаю вам удачного путешествия.
И исчезла из мастерской, не успел Бернини опомниться от охватившего его оцепенения. Когда он пришел в себя, до него донесся цокот копыт.
Бернини машинально подошел к окну. Неужели эта их встреча — последняя? Нет-нет, не навсегда же он едет в чертову Францию. К тому же что мешает ему до отъезда навестить княгиню? И он непременно навестит ее, даже нынче, после обеда. Почему бы и нет, в конце концов? И заодно вернет ей проект.
Пусть знает, что он выше всех сомнений.
23
Лоренцо отвернулся от окна. Чертежи по-прежнему покоились на письменном столе рядом с его дорожной сумкой — ничем не примечательный, свернутый в неплотную трубку лист бумаги. Исчерченный линиями лист — ничего больше.
Но отчего тогда ее руки так тряслась? Что так взволновало княгиню?
Минуту или две Бернини продолжал издали смотреть на чертежи будто на маленького, но коварного зверька, невесть как пробравшегося в мастерскую, который в любую минуту мог на него наброситься, искусать и исцарапать. Заложив руки за спину, он обошел несколько раз вокруг стола, искоса бросая на проект недоверчивые взгляды. То ли из боязни углядеть в нем нечто недоброе, то ли полагая, что он исчезнет отсюда, стоит лишь на секунду выпустить его из виду.
— Чушь какая-то! Что я делаю?
Внезапно он остановился и решительно шагнул к столу. С опаской, будто лист бумаги был пропитан смертельным ядом, Лоренцо взял его и переложил на стул. До отъезда остается каких-то два дня, а ему еще столько предстоит сделать. И все же, разбирая вещи на столе, Лоренцо помимо воли то и дело поглядывал на лежавшее на стуле сокровище.
Неужели на чертежах действительно то, что показалось ему на первый взгляд? Или же все это лишь проделки его буйной фантазии?
Десять минут спустя Бернини не выдержал, взял со стула лист и развернул его. Он должен снова взглянуть на него, только на сей раз внимательнее. Просто взглянуть. Один- единственный раз. Не более того.
Его трепетный взор блуждал вдоль линий, покрывавших бумагу. Нет-нет, все именно так, он не ошибся. Какое величие! Какая мощь! Не выпуская чертежей из рук, Лоренцо опустился на стул, машинально, не глядя, взял яблоко, надкусил его. Нет, это воистину гениально! Идея столь проста — и действительно ге-ни-аль-на! Мыслями Лоренцо перенесся на уже завершенную площадь, в центр громадного эллипса, в точку, где сходилось все, где скрывалась гениальная суть. Сердце бешено колотилось. Еще один шаг к нанесенной на проекте точке… Он чувствовал, нет, он знал, что должно произойти, если смотреть из этой точки на ряды колонн! Вот это зрелище!
Вдруг Бернини обреченно опустил чертежи. Неужели это гениальное творение и на самом деле принадлежит тому, над кем он издевался, как только мог, додумавшись даже угрожать ему мраморным фаллосом в отместку за снос какой-то там часовенки, в незапамятные времена выстроенной по его проекту? Тому, кого он на протяжении многих лет считал лишь каменотесом, высмеивал и унижал при любом удобном случае? И хотя Лоренцо был один, при этой мысли лицо его залилось краской стыда, чего с ним еще не случалось.
Теперь и у него затряслись руки, ничуть не меньше, чем у княгини, когда та клала этот невзрачный рулон на его письменный стол. Даже представшая в его воображении площадь позволила Бернини уяснить самую суть идеи. Ведь ничего не стоит объединить этот замысел со своим собственным проектом площади собора Святого Петра, оставалось всего лишь чуть расширить овал и предфасадную площадь — и обе они предстанут в виде как бы балдахина.
Разве это не перст Божий?
Лоренцо закрыл глаза. В памяти всплыл один случай из детства, когда они с отцом были на мессе в соборе Святого Петра. По ее завершении Пьетро Бернини, повернувшись к алтарю, провозгласил: «Однажды, сын мой, придет гений, кто сотворит в этом храме два шедевра, великих шедевра, под стать величию сего храма». Лоренцо, тогда еще десятилетний мальчишка, воскликнул: «Вот бы мне стать этим гением!»
Лоренцо вскочил, охваченный тем же порывом, что и тогда, в то судьбоносное мгновение. Первое творение — главный алтарь. И Лоренцо создал его, еще много лет назад. Но только ли этим исчерпывался его долг перед Божьим храмом? Что же подразумевал отец под вторым?
В тот же вечер Лоренцо решил отложить на неопределенное время свой отъезд из Рима. Ничего, король Франции может и повременить. Нет, он, Лоренцо, еще далеко не старик, он молод и полон энергии.
А в Париж он отправится позже, много позже…
24
Наступило 22 мая 1667 года. В этот день папа Александр, в миру Фабио Киджи, навеки сомкнул очи после двенадцати лет понтификата. Вестфальский мир, заключенный его предшественником, сильно урезал его могущество, так что Ватикан вряд ли мог оказывать мало-мальски заметное влияние на ход событий за пределами Италии. И папа восполнял дефицит в международной сфере прославлением Рима и святой католической церкви, всячески продвигая строительные работы над собором Святого Петра.
Именно поэтому он не жалел средств на реконструкцию площади перед собором, дав главному архитектору карт-бланш. Сносились целые городские кварталы, исчезали улицы, включая и Спина — застроенный центр площади, — и все ради того, чтобы обеспечить грядущему сооружению максимум пространства. Сотнями нанимались каменщики, мостовщики, каменотесы, ваятели — колонны предстояло увенчать ста сорока фигурами. Благодаря огромной армии рабочих реконструкция площади продвигалась настолько успешно, что руководивший ею Лоренцо Бернини вместе со своим средним сыном Паоло, экономом и тремя слугами в апреле 1665 года получил наконец возможность отправиться в Париж — сколько можно водить монарха Франции за нос?
Установка девяноста шести колонн, четырьмя рядами окружавших площадь, завершилась еще при жизни папы Александра, однако торжественное открытие площади состоялось уже при новом понтифике — Клименте IX, избранном конклавом в наместники Христа в июле 1667 года.
Отпраздновать вступление на престол нового понтифика Климента в Рим прибыли тысячи паломников. Еще утром того дня, когда Клименту впервые предстояло показаться народу, огромные толпы устремлялись к собору Святого Петра. Величественное здание украшали огромные полотна из шитой золотом камчатной ткани, сбирре на площадях раздавали беднякам хлеб, а многие городские фонтаны извергали вместо воды красное вино.
Лишь один человек в Риме оставался в стороне от всех этих торжеств: Франческо Борромини. Этот день он провел в одиночестве, не покинув своего спартанского обиталища, набрасывая на бумагу сокровенные мысли — тихое, вдумчивое занятие, прерываемое лишь значительно участившимися приступами кашля. За последние годы, по мере того как закатывалась его звезда первого в городе Риме зодчего, резко ухудшалось и здоровье кавальере Борромини.
Сердечный кашель — так окрестили лекари его хворь. Ничего не скажешь — звучит достаточно внушительно! А на самом деле речь шла о заурядной астме, профессиональном заболевании каменотесов, с юных лет ставшем проклятием Борромини. Иногда приступы удушья были настолько сильны, что в муках Франческо рвал на себе одежду, судорожно хватая ртом воздух. Припадки астмы отнимали столько сил, что он сваливался как бревно и на много часов забывался беспробудным, почти неотличимым от смерти сном. Но и пробуждение не приносило желанного облегчения, напротив, весь следующий день Франческо пребывал в состоянии полнейшей разбитости и подавленности, или, по выражению медиков, в «ипохондрии». В качестве лечебного средства ему были прописаны прогулки на свежем воздухе и, разумеется, покой и никаких волнений.
Разве мог он соблюдать предписания эскулапов? Его недоброжелатели если уж и снисходили до Франческо, то лишь для того, чтобы в очередной раз наброситься на него с нападками. Обтесыватель углов — таким прозвищем наградили они Борромини, но ведь и его соперник Лоренцо Бернини отнюдь не чурался всякого рода закруглений и скруглений в своих постройках, заботливо избегая углов. Однако это не мешало тем же ревнителям углов возносить его как гения всех времен, чуть ли не основателя современного зодчества. От одной победы к другой несся этот ловкач кавальере, точно базарный ворюга с мешком за плечами, кидая в него все, что плохо лежало. Все наглее и беззастенчивее присваивал он годами выстраданное и накопленное Борромини, на каждом шагу Франческо видел увековеченные в камне собственные идеи с клеймом Бернини — они мозолили глаза повсюду в Риме, со стен десятков храмов и палаццо укоряя его, как дети бросившего их на произвол судьбы родителя. Скала Региа: дешевая и убогая импровизация на тему его колоннады в палаццо Спада! Сант-Андреа-аль- Квиринале: гротескное подобие Сан-Карло! Множество построек Лоренцо Бернини представляли собой не более чем слепленные кое-как копии его, Борромини, строений!
Все чаще и чаще Франческо, оттачивая на бумаге очередной замысел, не мог отделаться от ощущения, что в этот миг Бернини заглядывает ему через плечо. Он чувствовал вперившийся ему в спину хитрый и алчный взор. Взор, впитывавший все без остатка — формы, идеи, дух. Конечно же, ничего подобного на самом деле и быть не могло — каждый рисунок, каждую, пусть даже самую приблизительную и предварительную схему, каждый первичный эскиз он тщательно упрятывал по вечерам в стоявший на чердаке шкаф, запирая свой архив на замок. Случалось, что он брал с собой чертежи в постель, не желая выпускать их из рук даже в объятиях Морфея. Ну-ну, пусть теперь этот гений поищет новую идейку! Пусть попытается стибрить ее у него! Ни крохи не получит! Пусть подыхает с голоду!
Ведь пока Лоренцо Бернини непрерывно приумножал славу и богатство, он, Франческо Борромини, регулярно оставался ни с чем — у него отбирали все, во что он вкладывал хоть чуточку своей души. У него не оставалось ровным счетом ничего — если не считать фасада Сан-Карло, который ему милостиво дозволили завершить. А по-настоящему великие замыслы, такие, как, например, проект ризницы собора Святого Петра, так и оставались мечтами, перекочевав на страницы книги, которую они с княгиней намеревались закончить в нынешнем году. Даже завершающий этап работ над Санта-Агнезе Франческо вынужден был наблюдать со стороны — их передоверили другому мастеру. Обе колокольни церкви, его ответ на удар, нанесенный ему Бернини в виде звонницы базилики, выполнял Джованни Мария Баратта, человек, некогда работавший каменотесом у Борромини.
Из нелегких раздумий Франческо вырвал голос соседки, которая до сих пор вела его домашнее хозяйство:
— Кушать подано, синьор.
Опершись на нее, Франческо потащился в кухню отведать приготовленной ею овощной похлебки.
25
Барабанная дробь, фанфары, пять тысяч человек на овальной площади перед базиликой Святого Петра до ломоты в шее вертели головами. Под колокольный перезвон и залпы орудий миновав самые главные ворота христианского мира, кавалькада понтифика остановилась в просвете между рядами колонн. Людское море на площади расступилось, как некогда Красное море перед Моисеем: не имевшая конца людская змея неторопливо ползла вперед: во главе — швейцарские гвардейцы, потом цирюльники, портные, пекари, садовники и прочая челядь папского двора, все верхом и в роскошных ливреях, великолепием уступавших лишь хранителям архитектурных памятников Вечного города, — те щеголяли в доходивших до пят
